Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Мама, ну я же тебе показывал вчера «Шпигель» — там же черным по белому… Акт о капитуляции Германии же не девятого мая был подписан на самом деле, а седьмого мая, и вступил в силу восьмого мая! В СССР просто было запрещено об этом говорить! И во всем мире все союзники, между прочим, именно восьмого мая окончание второй мировой войны празднуют — а девятого мая была только повторная инсценировка, клоунада, по требованию этого маньяка Сталина устроена! — стесняясь, на полутонах, пытался втемяшить Дьюрька — всегда перед матерью благоговевший, но давно уже разрывающийся между ней и своими убеждениями.

— Ш-ш-ш! Минута-а-а! Молчания! — моложавым высоким голоском торжествовала над ломящимся столом, высоко подняв свой бокал с шампанским, Ирена Михайловна.

Дьюрька делал страшные знаки Елене глазами.

— Ну! Давайте за Сталина! Все должны выпить шампанского! Что бы ни говорили о Сталине… а войну все-таки Сталин выиграл! — звонко и задорно, со звенящей торжественной слезой уже в голосе продолжала Ирена Михайловна, явно в каком-то амнезическом гипнозе забыв, что она дочь зверски убитого без суда и следствия, как раз перед самой войной, на Лубянке, Беленкова-Переверзенко — и чуть не убитой в лагере «жены врага народа».

— Мама! — тихо вспылил Дьюрька. — Только, мам, пожалуйста, тост не предлагай за гениального грузинского генералиссимуса, за этого убийцу! Я же тебе показывал публикации: Сталин репрессировал перед войной всех лучших полководцев, дружил с Гитлером, напал с Гитлером вместе на Польшу и вместе с Гитлером развязал вторую мировую войну против маленьких европейских стран, а потом сильно удивлялся, что его любимый друган-фюрер против него тоже войну начал! Не надо, ладно, мам?! Мы же с тобой договаривались! Два диктатора пытались сожрать друг друга — а в результате угробили столько миллионов ни в чем не повинного народа!

Баба Даша, по недогляду не убитая в лагере жена врага народа, с умильнейшим выражением лица (ну как же! дружные разговоры за столом! гости в доме!) спешно вставляла трясущейся дряблой ручкой в веснушках выпавшую из уха слуховую машинку, никак не могла понять в чем сыр-бор и доверчиво переспрашивала:

— Как-как? Еще раз повторите, пожалуйста!

— Не надо, мам, вот только «за Сталина», выигравшего войну исключительно заградотрядами и штрафбатами и сознательно угробившего миллионы напрасных жертв. Мы же с тобой договорились! — мучительно бордовея, начиная с ушей, учтиво скрежетал зубами Дьюрька, смотря на тарелку и скашивая рот вбок к матери как будто в улыбке, чтобы бабушка не прочитала по губам.

Но Дьюрькина мать спускала все замечания мимо ушей — и продолжала рассказывать про гениальные победы Сталина, почему-то с вызовом поглядывая через стол на семнадцатилетнего фрица Густля — как на попавшего в засаду клопа. Сейчас, мол, мы его советской икрой-то накормим, советским шампанским напоим, и…

Гуcтл, впрочем (которому Дьюрька переводил тосты матери лишь выборочно), совершенно натурально, искренне радовался такой славной возможности справить годовщину окончания второй мировой (тем более — под икорку) — и без всякой задней мысли, в перерывах между бутербродами, деловито чистил свои ногти и важно почесывал живот.

Бордовый, до крайней степени ярости доведенный Дьюрька, уже затягивавший, на зло матери: «Уньён унцерштёртбарэ!» — поспешно увел и Елену, и Густля из дома гулять в безбрежные цветущие яблоневые сады на канале рядом с домом.

А еще через день — дёрнуло же Елену согласиться! — прямо из школы, вместе с Дьюрькой и внезапно помирившимся с ним Воздвиженским, сбежали с уроков и повезли Густля (по-бюргерски обстоятельно требовавшего предъявить ему по списку все значившиеся в немецком путеводителе достопримечательности, и помечавшего уже отсмотренные объекции синей галочкой маркера) — в мавзолей. Отстоять пришлось (куцую, правда, уже) очередь — по периметру Кремлевской стены до входа в кровавую кунцкамеру.

— Дьюрька, я боюсь. Я не пойду туда с вами, — застонала Елена уже перед самым входом — вдруг, после веселой майской болтовни (никоим образом к каморе ужасов не относившейся) только на пороге реально осознав, что именно сейчас им предстоит.

— Да ладно, брось — глупости! — зайдем. Ты ж там не была никогда — я тоже. Сейчас вот прикроют лавочку — и всё, никогда больше туда не сходим! — тащил ее Дьюрька.

И чуть не потеряла она сознание в этом темном колумбарии с каким-то мерзким спертым сжиженным воздухом и жужжанием и кликанием каких-то приборчиков, поддерживающих какой-то паскудный мелиорированный высушенный уровень влажности и расплющивающего давления. И почему-то гаже всего было то, что трупак, — подсвеченный в центре тусклыми софитами, — такой маленький, размером с ребенка, ссохшийся, с маленькими неприятными ручками. Смертоносная личинка, сатанинский эмбрион, до сих пор, словно Чернобыльский реактор, казалось, распространявший вокруг себя, по всей стране, смерть и убийственные, мутагенные миазмы.