Мари Н’Диай - В Китае-I. В Китае-II

С вокзала он пошел прямиком к единственной в поселке гостинице; стояла влажная изнурительная жара, хотя час был поздний и уже стемнело. Почему-то ему казалось, что он попал в знакомые места; по сторонам он не глядел и потому увидеть и узнать ничего не мог, маленькие улочки были тихи и безлюдны, однако у него было чувство, что за ним со всех сторон внимательно следит множество незримых глаз, как будто он вернулся домой издалека и потому возбуждает любопытство соседей. Патену стало слегка не по себе, он ускорил шаг и вскоре, задыхаясь, переступил порог гостиницы. Внизу, в столовой, он сел за длинный, освещенный новенькой неоновой лампой стол. В маленьком зале было пусто, стояли пластиковые столы, тоже совсем новые, и стулья ядовито-зеленого цвета, окон не было, дверь без стёкол, так что не поймешь, день или ночь на дворе. Патен уселся поудобнее. Он шумно отдувался, стыдясь сам себя, но что уж поделаешь! Глухие стены, теснота, аляповатость — все это действовало подавляюще. Патен сидел в оцепенении. Из смежного помещения вышла и, увидев Патена, резко остановилась женщина. Она в замешательстве молчала, Патен же насупился, стараясь придать своему взгляду достоинство и суровость.

— Я хотел бы поужинать, — хмуро проговорил он.

Он изнывал от жары, духоты, обильного пота — волосы липли к голове, рубашка — к телу. Стиснув на столе кулак, свирепо сверкая глазами, он желал показать этой женщине, что так клиентов не принимают. Однако скоро сам утомился, потупился и снова впал в вежливую безучастность. Женщина очнулась, вышла из зала. Патен разглядывал гладкую поверхность стола, свои лениво шевелящиеся на ней пальцы и смутно припоминал, что где-то еще был точно такой же стол, может быть, у него на кухне, но где же он его покупал Он стал вполголоса перечислять все известные ему магазины, пытаясь сообразить, в котором из них и за какую цену сделал это приобретение. К нему снова подошла женщина, кажется, уже другая, помоложе; говорить с ней не было надобности, поэтому Патен не потрудился взглянуть на нее; она помаячила где-то сбоку и прервала его раздумья и созерцание стола, бесшумно поставив перед ним миску лапши в бульоне. Патен поблагодарил, не поднимая головы. Он погрузился в процесс еды и едва замечал робко снующие вокруг него тени две китаянки входили, выходили, подавали ему рис, говядину, пиво. Он каждый раз говорил «спасибо», а если оно плохо выговаривалось, то повторял еще раз. На секунду он подумал, что надо бы посмотреть женщинам в лицо, чтобы продемонстрировать свое доброе отношение и подготовить почву для завтрашней работы, но отмахнулся от этой мысли пока сойдет и так, успеет еще наглядеться на них и наговориться с ними, по возможности не отводя глаз.

Но почему все-таки обе женщины были до того испуганы и пришиблены, что их состояние даже передавалось Патену, как ни старался он не думать ни о чем, кроме поглощаемой пищи Именно это непонятное поведение, внушал он себе, мешало ему поднять голову вдруг женщины, и без того встревоженные, возьмут да убегут или закатят истерику, а он будет иметь смешной и жалкий вид Впрочем, досада и усталость подсказывали Патену, что понять, почему от него шарахаются официантки, для него далеко не так важно, как вспомнить, где же он купил свой старый кухонный стол. Назойливо мелькавшие справа и слева цветастые юбки сбивали с толку; Патена бесило, что он не может сузить поле зрения до крохотного пятнышка и сосредоточиться исключительно на миске с едой; ему даже начало казаться, что это какое-то нарочно для него изобретенное наказание.

— Теперь я хотел бы лечь спать, — пробормотал он, оторвавшись от стула.

И зашатался, глотнув густой перегретый воздух. Он почувствовал удушье, обмяк; к счастью, две легких женских руки обхватили его, помогли пройти по коридору и подняться наверх. Чемоданчик уже стоял рядом с кроватью.

«Какой стыд!» — подумал Патен, пробудившись на рассвете, словно его толкнули, и содрогнулся от ужаса. Как пережить такой позор! Две женщины уложили его, разули, сняли с него пиджак и галстук и теперь при каждой встрече будут вспоминать, что он перед ними в долгу за эту материнскую заботу. А чем он, Патен, может отплатить им Стыд, стыд! Остается только умереть! Патен спрятал голову под простыню. Как ему, черствому и холодному, отблагодарить этих женщин, когда ему и посмотреть-то на них затруднительно И Патен принял твердое решение не выходить из комнаты и не открывать лица, пока тихая медленная смерть не избавит его от позора. Так он неподвижно пролежал несколько часов. Поселок просыпался, утро наливалось звуками и зноем, пропел петух, с громким смехом пробежали мальчишки, напомнив Патену о каких-то далеких, позабытых радостях. Не выдержав, он встал, подошел к окну. И вдруг взбодрился, живо оделся и вышел, жалея, как в детстве, о том, что столько драгоценного времени ушло впустую, когда на свете так много интересных вещей и они не вмещаются даже в самый длинный день.