Владимир Порудоминский - Короткая остановка на пути в Париж

В окнах магазинов, мимо которых следовали обитатели Дома , красовались разного размера зайцы — необходимый персонаж пасхального украшения: до праздника было уже рукой подать. Согласно старинному поверью, именно зайцы одаривают людей красивыми пасхальными яйцами. Зайцы были похожи один на другого — упитанные, с довольными физиономиями. В некоторых витринах на равных с зайцами присутствовали ангелы — тоже не в меру упитанные и благополучные ангелочки, керамические или из папье-маше. В окне кондитерской Kunstleben два таких позолоченных ангелочка, каждый величиной с трехлетнего младенца, парили животом вниз, держа в руках рог изобилия — из золотого раструба потоком сыпались конфеты. Ангелочки смешили Ребе : он пытался себе представить, каким образом из этих откормленных детишек вырастают до прозрачного бестелесные ангелы. Сытые, самодовольные зайцы с круглыми позолоченными животами тоже веселили его. Он вспомнил одну давнюю историю про зайца — тот был совсем другой, несчастный, перепуганный до полусмерти, мордочка была такая, точно он кричал, отчаянно, но беззвучно. Ребе улыбнулся, прогнал от глаз паутинку и, крутя головой, весело смотрел из-под козырька фуражки на обвеянные юной листвой деревья. Обрывки каких-то давних стихов, подавая о себе весть, заскреблись в его памяти, про березы, единым взмахом накинувшие на себя кружева, про охватившее душу печальное и прекрасное предчувствие Страстной недели, — что это были за стихи, он не помнил, и кто их сочинил, тоже, — скорей всего, он сам. Когда Ребе смотрел перед собой, он видел толкавшего кресло Ника, его широкие плечи, обтянутые красной спортивной курткой, коротко остриженную голову с крутым затылком, слегка оттопыренные крепкие уши, прозрачно красневшие на солнце. И он думал о том, что годы, разделяющие его и Ника, дольше вечности, потому что вечность есть нечто отвлеченное, а эти разделяющие их годы битком набиты событиями, которые этот парень не в силах ни представить себе, ни понять, ни тем более пережить, и которые для него, Ребе , были сутью и воплощением прожитой жизни.

«По Вильгельмштрассе», — скомандовал Старик и показал рукой, как Суворов в кинофильме. Профессор огорчился: по Вильгельмштрассе значило кружным путем, мимо похоронного бюро, с золотым гробом и метафизическими инсталляциями, с картинками Эльзы Химмель и дурацкими шутками Старика . Протестовать было бы глупо — только повод подать Старику для его словесных упражнений. Группа, охотно удлиняя маршрут (очень уж день хорош!) взяла налево в обход. Профессор , не выказывая неудовольствия, побрел со всеми. Старик то и дело что-то выкрикивал и громко хохотал, оборачиваясь и снизу вверх глядя на Ника. Старый Фриц, завладев вниманием Элиаса, энергично рассказывал одну из своих бесчисленных историй — прислушиваться не хотелось.

«У вас сегодня глаза озорные», — повернулся Профессор к шедшему рядом Ребе . Он сказал это потому, что ему тоскливо было идти молча, хотелось заполучить собеседника, но едва произнес первое, что попало ему на ум, тотчас понял, что заговорил именно о том, что удивило и тронуло его. Глаза у Ребе сегодня и в самом деле были озорные — веселые, дерзкие, даже диковатые. Казалось, сейчас возьмет и выкинет какую-нибудь невероятную штуку, что-нибудь этакое, чего от него, от Ребе , никак не ждешь. «Я испытываю редкое чувство освобожденности, — отозвался Ребе . — Знаете, когда вдруг кажется, что никому ничего не должен. Весна, наверно...» Он отбросил паутинку и покрутил головой, ловя взглядом синеву неба и обсыпавшую деревья юную зелень. Весна, конечно, воздух легкий и пьяный, как молодое вино, всё так, но было еще нечто, о чем он промолчал: день уже перевалил за половину, а он пока не получил ни одного задания. Он полнился накопленной доброй энергией, ни толики которой сегодня еще никуда не передал.

В окне похоронного магазина на фоне драпировки из черного бархата была выставлена новая работа Эльзы Химмель: заброшенная могила — белая мраморная плита, уже подзаросшая травой, и памятник в виде колонны со стоящей на ней урной. Профессор поначалу рассчитывал укрыться в сторонке, но вдруг, для самого себя неожиданно, точно магнитом потянуло, приблизился к окну. У него защемило сердце. В последнюю крымскую весну с Амалией во время дальней прогулки они оказались на старом забытом кладбище. Усталые, присели они на теплый камень надгробия, даты на нем искали в воображении прохожего минувший век, давно минувшую жизнь. Близился вечер. Цвета вокруг сделались гуще, тени резче. В море, которое с возвышенности широко открывалось перед ними, медью плавилось солнце. Белый лайнер, шедший недалеко от берега, растревожил их мечты. Они заговорили о круизе: осенью, решили они, следует непременно убежать от московской непогоды куда-нибудь в теплые края. «Хочу в Магриб, сказала Амалия. — Когда девчонкой читала сказки Тысячи и одной ночи , там был злой волшебник магрибинец — он пугал меня и манил вместе, как в детстве бывает. А недавно видела фотографию — разрушенный город в Магрибе: посреди пустыни строй белых колонн. Ниоткуда и в никуда...» Они вдруг начали целоваться, самозабвенно, точно впервые дорвались друг до друга, — наверно, набранный телом зной минувшего дня возбуждал их, и запах южных трав и кустарника, и проникавшая воздух соль волновавшегося рядом моря. А осенью Амалии уже не было в живых, и он, вспоминая этот вечер, суеверно думал, что, может быть, эти поцелуи и ласки в ограде смерти были вызовом судьбе.