Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

— Вы прицепились к большому дереву, к нашему ребе. Но теперь видно, что вы годами обманывали его, как и ваших товарищей, и ваших учеников, — воскликнул Зундл-конотопец.

Цемах вскочил с места и зашагал по комнате, бросая слова во все стороны. Он никого не обманывал! Он жертвовал собой ради Торы, потому что верил, что путь людей Торы честен, прям. Однако он понял, что люди Торы делают то же самое, что и светские, и еще получают для себя при помощи казуистики разрешения на то, чтобы их деяния согласовывались с законом. Он ушел из ешивы и увидел, что и среди светских есть хорошие люди, хотя они и не знакомы с учением мусара. А если какой-то светский делает то, чего нельзя делать, он не ищет для этого богобоязненных оправданий, как делает это глава наревской ешивы реб Симха Файнерман. Он не такой уж хороший человек [53] Файнер ман — прекрасный человек ( идиш ). ! Он преследует каждого, кто не склоняется перед ним. Он только дрожит все время, как бы какой-нибудь другой глава ешивы не превзошел его. Особенно он боится, как бы его не превзошла какая-нибудь другая ешива тех же новогрудковских мусарников. Об этом прекрасно известно тем сынам Торы, которые после свадьбы сами стали главами ешив в маленьких местечках.

— Разве не так? — Цемах остановился, повернув свое искаженное лицо к Дов-Беру Лифшицу. — Но пареньки помоложе пока не должны об этом знать, пока бегают по ешиве и изучают мусар, пока не женятся и не станут меламедами в маленьких местечках. Тогда они увидят, что великий глава наревской ешивы дрожит перед конкурентами, как лавочник дрожит перед чужой лавкой, расположенной напротив. Я больше не хочу обманывать себя самого и моих учеников тоже. Я промучился до тридцати трех лет, и этого с меня довольно. — Цемах остановился в отдалении от своих гостей в знак того, что они могут уходить.

— Вот как вы говорите! — проревел конотопец. — Скажите прямо, что вы ушли от Торы и вошли в светскую семью, чтобы наслаждаться свободной трефной жизнью! Пойдемте, реб Дов-Бер, наше поручение закончено.

— И вы еще говорите про нас, что мы ищем разрешение на все, что нам хочется! Это вы делаете дозволенным недозволенное ста пятьюдесятью разными способами! Чтобы проворачивать свои сомнительные делишки, вы кричите, что вам не дают в Новогрудке жить в соответствии с разумом, что вам не дают стать Аристотелем! — Дов-Бер Лифшиц рассмеялся, и оба новогрудковских мусарника выбежали на улицу так резво, словно были уверены, что этот дом с двумя балконами вот-вот обрушится на голову ломжинца.

Новогрудковские посланцы оставили в душе Цемаха слова, острые, как булавки. Сколько он ни убеждал себя, что его прежние товарищи — бездельники и что их устами говорила зависть к его удачной женитьбе, он, тем не менее, не мог забыть, как они сказали ему, что он искал для себя оправдание, чтобы уйти от богобоязненной и бедной жизни. Он обязан доказать всем и прежде всего себе самому, что добрые деяния были и остались целью его жизни. Три месяца после свадьбы — это время подумать о практических делах, и он должен поговорить об этом со своей женой.

После свадьбы Слава ходила как в тумане. Ее глаза потемнели, глаза сквозь полуопущенные ресницы загадочно улыбались. Она перестала громко смеяться и разговаривать, ее походка стала медленнее. По ночам вокруг нее бушевал ураган, и в этом урагане, как большая голодная птица, парил Цемах, нагруженный нетерпением и накопленной за все годы холостяцкой жизни в ешиве мужской силой. Каждое утро Слава поднималась с налившимся соком телом, как кисть зрелого винограда. Она суетилась вокруг мужа, жалась к нему, усталая, на самом рассвете. Однако с тех пор, как их посетили те двое странных евреев, она была опечалена: Цемах ходил хмурый и не замечал ее.

Однажды утром она надела голубой свитер, гармонировавший с голубизной ее глаз, а края свитера заправила под поясок платья. Благодаря мягким линиям плеч, груди и рук под натянутой тонкой шерстью она выглядела пушистой, теплой, гибкой и умной домашней зверушкой со свежими розоватыми белками глаз. Слава долго смотрела в зеркало на свою длинную белую шею, русые волосы, собранные в узел на макушке, и обижалась, что ее красота не может прогнать дурное настроение Цемаха. Он не любит ее, его даже не интересует, сколько она пережила до того, как они встретились. Она была готова расплакаться, велеть ему уйти с глаз ее навсегда. Однако уже через минуту рассмеялась и вошла в комнату Цемаха мягкой походкой, истосковавшаяся по нежности, но он вышел навстречу ей с озабоченным лицом и сухо заговорил с ней: