Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

Цемах больше не мог усидеть на месте. Он принялся шагать вокруг стола, как будто хотел, чтобы Махазе-Авром слышал его одновременно со всех сторон:

— Если бы человека по его природе тянуло к возвышенной жизни и к духовности, то хватало бы Талмуда и комментаторов. Однако материя тянет вниз всех, даже самого благородного сына Торы. Мудрец Торы может оказаться мудрецом во зло и казуистическими объяснениями разрешить все, что ему захочется. Так что когда нападают червивые вожделения, остается лишь одно спасение: сбросить с себя одежды, раздеться догола — изучать мусар. Только погрузившись глубоко в самого себя, можно узнать, изучаешь ли ты Тору ради нее самой или же это зараза, которая кидается цитатами из Талмуда и комментаторов и кричит: «Тебе позволено! Тебе позволено!» Соблазн зла может надеть на себя талес, который весь будет сиять священной голубизной, с кистями видения без изъяна, а на его золоченом воротнике будут вытканы слова талмудических мудрецов. Однако в набожно возведенных к небу глазах будет гореть нечестивый расчет корысти. И чем преданнее он будет раскачиваться в молитве, тем фальшивее он, этот богобоязненный дьявол, укутанный в нечистый талес корысти.

— Соблазн зла может укутаться и в талес, вытканный новогрудковскими лозунгами «услышать» и «высказать», — весело рассмеялся реб Авром-Шая. Он вспомнил, что именно с таким жаром и в таком же стиле Хайкл пересказывает речи своего директора ешивы. Однако эти горячие и резкие речи мусарника не уберегли ученика, и кто знает, уберегут ли они самого директора ешивы…

Реб Авром-Шая перестал смеяться и снова заговорил тихим, полным боли голосом. Женатый сын Торы вынужден заботиться о заработке и, как водится, обременен детьми. А что уж говорить, если он носится с мыслью, что ему не повезло с женой, с источником заработка и с местечком, в котором он живет, — кто тогда утешит его и кто сможет его поддержать? Холостяком он изучал мусар с восторгом и изо всех сил гнал от себя соблазн зла. Теперь он уже немолод и обременен семьей, и закинут в какой-то медвежий угол, и рядом с ним нет товарищей, находящихся на высокой ступени морали, — разве он может изучать мусар с восторгом? Он будет кричать в себя, как в подвал, выкрикивать из себя, как в пустыне. Ему придется греться воспоминаниями юных лет. И когда он станет вспоминать свои прежние победы над соблазном зла, ему будет становиться еще тяжелее на сердце. Борьба с большими вожделениями дает человеку ощущение величия и праздничности, даже если он споткнулся и упал. Однако когда сын Торы превращается после женитьбы в лавочника и торговца на рынке, испытания, выпадающие на его долю, становятся будничными. Он изо дня в день должен правильно отвешивать фунт крупы, не натягивать на мерку материал, отмеривая его, и знать, как обходиться с домашними, с местечковыми евреями, с крестьянами из сел. Так что, когда он сталкивается с испытанием в доме, в лавке или на рынке, тогда он не побежит в синагогу, чтобы заглянуть в «Шулхан орух» или в «Месилас яшорим». «Шулхан орух» и «Месилас яшорим» должны лежать раскрытыми в его сердце еще с того времени, когда он сидел в уголке синагоги и изучал их. Свет Торы, усвоенной им в молодые годы, проведенные в ешиве, должен светить ему и потом, в лавке, среди бочек с селедкой и крестьян. Холостяком он, возможно, и не был среди самых ярких мусарников, не было слышно о его свершениях и оригинальных идеях. Но огонек, горевший для него когда-то над томом Гемары, светит ему и позднее, когда его товарищи-мусарники, освещавшие весь мир, уже отгорели.

Директор ешивы не верил, что в Махазе-Авроме есть дух святости. Однако говорил тот так, как будто знал все, что директору ешивы уже пришлось пережить и что он переживает еще и сейчас. Цемах остановился, выпрямившись и заложив руки за спину. Он ответил громко, хотя и побледнел, а губы его дрожали:

— Таким сыном Торы, по вашему вкусу, был реб Менахем-Мендл Сегал, когда мы оба учились у нашего ребе, реб Йосефа-Йойзла Гурвица, старого главы новогрудковской ешивы. Тем не менее реб Менахем-Мендл предпочитает вести тяжелую жизнь в начальной ешиве в Валкениках, но не быть лавочником в Вильне. Он продавал сапожные принадлежности, пока не почувствовал, что светоч Торы в нем начинает гаснуть. Что же касается Хайкла-виленчанина — а из-за него я сюда и пришел! — то он вообще не из того сорта евреев, изучающих Тору, который вы описывали. Над ним витает, помимо прочего, еще и особая опасность: чувство прекрасного. Все, что ему нравится или же он сам убеждает себя, что оно ему нравится, он может так красиво выдумать и приукрасить, что он и сам окажется своей выдумкой околдован и обманут. Поэтому он еще больше, чем любой другой парень, должен находиться постоянно среди мусарников. А вы, реб Авром-Шая, простите, вы слишком доверяете людям.