Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— А ты уверен, что не любишь ее больше?

Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.

— Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?

И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен понять?

И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к женщине.

Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя мимо нее.

— Ну как ты не можешь понять, что главное — то, что произошло со мной, именно со мной, со мной!

Последние слова он фактически прокричал:

— Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым. И я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты этого не понимаешь, то тогда ты… ты…

Он чуть было не крикнул ей:

— …ты недостойна быть здесь!

Но он вовремя остановился. И замолк с сердитым или, скорее, насупленным видом, какой бывает у мальчишек, только что переживших глупую ссору.

Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его криков думает Кэй, каким стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в ее сторону и, засунув руки в карманы, принялся зачем-то разглядывать пятно на стене.

Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый подходящий момент для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все сводит к глупой сентиментальности и воображает, что его история всего лишь вульгарная драма рогоносца?

Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был ее возненавидеть. Он немного склонил голову набок. Мать ему говорила, что в детстве, когда, набедокурив, он хотел это скрыть, то всегда склонял голову к левому плечу.

Он решил рискнуть и посмотреть на нее буквально одним глазом. И увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На ее лице, где еще были заметны следы слез, можно было прочесть такую радостную растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему делать и как себя вести.

— Подойди сюда, Франсуа.

Она была достаточно умна, чтобы не давать себе отчета в том, как опасно было называть его так в этот момент. Значит, она была настолько уверена в себе?

— Подойди сюда.

Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком.

— Подойди.

И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился.

Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который волочился по полу, в огромных мужских шлепанцах, без косметики на лице, с растрепавшимися за ночь волосами.

Но она не казалась ему смешной, поскольку он все же направился к ней, пытаясь сохранить недовольный вид.

Она обняла его за голову и положила ее на свое плечо, прижавшись щекой к его щеке. Она не целовала его, но и не отпускала от себя, чтобы он ощутил ее тепло, ее присутствие.

Один глаз у него оставался открытым. Он упрямо сохранял остатки ярости, не давал им улетучиться.

Тогда она произнесла совсем тихо, так тихо, что он, наверное, не различил бы слов, если бы губы, которые их произносили, не были бы прижаты к самому его уху:

— Ты не был так одинок, как я.

Почувствовала ли она, как он сразу внутренне напрягся? Может быть, но она тем не менее верила в себя или, точнее говоря, в их одиночество, которое не позволит им отныне обходиться друг без друга.

— Я тоже должна тебе кое-что рассказать.

Все это она говорила шепотом, и было особенно странным слышать этот шепот в разгар дня, в светлой комнате, без сопровождения приглушенной музыки, без всего того, что помогает душе излиться. Шепот на фоне окна, из которого виден старый жалкий еврей-портной.

— Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль, потому что ты ревнив. И мне нравится, что ты ревнуешь. И все же я должна тебе все рассказать. Когда ты меня встретил…

Она не сказала позавчера, и он ей был за это признателен, ибо не хотел больше знать, что они так недавно познакомились. Она продолжила:

— Когда ты меня встретил…

И она заговорила еще тише:

— …Я была так одинока, так беспросветно одинока и настолько ощущала себя где-то совсем внизу, откуда уже не выбраться, что я решила последовать за первым попавшимся мужчиной, кто бы он ни был.

…«Я тебя люблю, Франсуа!»

Она сказала это только один раз. Впрочем, больше ей бы и не удалось, поскольку они так прижались друг к другу, что не могли даже говорить. И казалось, что все внутри у них от этого сжалось: и горло, и грудь, а может быть, даже перестало биться сердце?

После этого что они могли еще сказать друг другу, что сделать? Ничего. А если бы они сейчас вдруг стали заниматься любовью, это бы, несомненно, все испортило.