Константин Сазонов - Фома Верующий

И вот вокзал Самары. Конец весны, душный полдень, только почти неуловимый ветерок тянет со стороны Волги облака. Как и два года назад: все те же мешочники с шоколадом, мороженым и вяленым жерехом. На перроне — броуновское движение под звуки баяна. Одноногий дед играет «Амурские волны», потом видит военных и выдает нетленную «Рио-Риту». Музыка залихватски закручивается, смешивается с хрустом сцепок и лязгом колес. Светлый и грустный пасодобль гуляет по вокзалу и улетает в мглистое небо. Сизая дымка оседает внутри и саднит. Начинается другое время, другая жизнь — вдали от тех мест, где в людских глазах так много бога. И я пока не представляю, как жить дальше, и как понять этот мир, от которого я почти отвык. К Буне подходит женщина с кульком семечек:

— Ой, господи, Володька, ты! Отслужил. К мамке?

Буня мнется и от неожиданности смущаясь, выглядит как тряпичный розовый слон. К женщине присоединяется сестра с золотыми зубами, она в цветастом платье с крупными маками и с кульком семечек в руках. Узнает и тоже радуется.

— Да я сначала тут в Самаре к брату зайду, отмоюсь, переоденусь, а уже завтра при параде явлюсь, — бубнит Буня.

— А я сейчас в нашу Тамбовку еду, прямиком к мамке твоей зайду с такой новостью, выпьем с радости обязательно.

Мы смеемся, потом крепко, по-мужски обнимаемся, прощаясь. Деревенские бабы смотрят на нас и громко рыдают. Буня поворачивается, лихо хватает заплаканную соседку в охапку и начинет танцевать под звуки баяна. Где-то вдалеке летают птичьи крики. Чайки над Волгой кружат в прощальном вальсе.

Поезд замедлил ход, и состав вошел в ущелье. До станции еще минут сорок черепашьей нерасторопности и мерного покачивания. В тамбуре от дыма уже режет глаза, но уходить почему-то не хочется. Говорить тоже. Ни слова. Ранняя тишина, только туманное тусклое освещение отражает в окне припавшее лицо. Бессонная ночь волнений. Кажется, что дома все по-другому: изменился город, изменились люди, изменился век. В новое столетие я въехал в вагоне, пропахшем потом и дешевым куревом. Это произошло в ту самую июньскую ночь пару лет назад. И в этих неожиданностях временного течения теперь изменилось только направление моего движения. Стук колес гулко отражается от скал и уносится сквозь блеклое мельтешение фонарей в темную рощу, за которой течет Урал. Туда, где набухает массой рой электрических светлячков. Знакомые, родные утренние окна рабочих окраин медленно проплывают под глухой пульс сердца в ушах.

На станции начинается легкий дождь. Дородная проводница опускает лестницу и зычным голосом приказчика объявляет стоянку в две минуты.

Из вещей у меня только хороший камуфлированный рюкзак с пропиткой. В нем старая форма, документы да пара фотоальбомов. Я легко закидываю его на плечо и выхожу в молчание улиц и ожидание такси. Станция совсем не изменилась, даже свекольный отпечаток пятерни на двери с надписью «милиция» толком не отмыли, теперь он стал почти черным. Все также лежит поваленное дерево, на которое так любят опадать осенние развеселые проводы, а по весне пробиваются совсем зеленые компании призывников. Коры на мертвом стволе совсем не осталось, только желтый ствол, отполированный до блеска посиделками.

Детство этих деревьев пришлось на военные годы. Работники эвакуированных предприятий посадили возле станции парк, он взошел и окреп под дымами труб, а теперь тихо умирает вместе с погибшим заводом. Еще несколько лет назад остыли металлургические печи, и предприятие ушло в небытие вместе с технологиями вековой давности. Остался только небольшой двухэтажный поселок, где в стены каждого подъезда въелся запах старых досок, пыльной птичьей чердачной старости и жареной картошки. Остались брошенные и не нужные сами себе люди, которые коротают мутные дни на самопальных древних палисадных скамейках.

Из окна машины хорошо виден пляж на берегу Урала. Прямо напротив того песчаного берега, где меня провожал коллектив, теперь стоит шапито летнего кафе. Река недавно опомнилась от половодья и на низком мосту видны наносы ила и старые почерневшие доски, смытые течением с дачных участков. От Урала дорога в город ведет через яблоневый цвет. В садах громко поют птицы. Я приехал очень рано, на часах едва только шесть, в улицах еще замер покой, сон и почти забытая, мертвецки уставшая сумеречная безучастность. Безлюдно, только асфальтовый шорох редких машин. Я выхожу за триста метров от своего подъезда, хочу прогуляться по аллее и немного одиночества перед радостной встречей: побыть вместе с запахом влажной земли, с цветущей акацией и степным горизонтом между домами. Возвращение — это тяжело, радостно и надсадно. Будто не я, обритый наголо и нетрезвый, шел здесь в веселой толпе с друзьями и родственниками на трамвай до вокзала.