Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Совершенно верно, — отозвался немедленно Красносельцев. — Мы должны быть сегодня абсолютно откровенными. Но мне хотелось бы, чтоб уважаемый товарищ директор подал пример к этому и абсолютно откровенно высказал свое мнение о нашем тематическом плане. Почему я так говорю? Потому что были прецеденты: придет новый директор, вначале все тишь да гладь, а потом начинается ломка плана. Вот и хочется знать, будет такая ломка на этот раз или нет.

— Не вижу нужды не быть откровенным, — заговорил Павел Петрович. — Пожалуйста, товарищ Красносельцев. О плане… — Он полистал страницы отпечатанного на гектографе тематического плана. — Вот, например, ваша тема… Как бы остроумно вы ее ни называли, что это в конце-то концов? Поиски тех критических температур нагревания стали, которые найдены еще в прошлом веке и известны всем сталеварам под названием точек Чернова, нашего выдающегося соотечественника Дмитрия Константиновича Чернова.

— Позвольте! — Невозмутимый Красносельцев взволновался. — Нельзя так примитивно…

— Ну, конечно, у вас это выглядит как будто бы и вполне современно, — продолжал Павел Петрович спокойно. — Но суть-то, суть — точки Чернова, а? И этим вы заняты, товарищ Красносельцев, более чем десять долгих лет, из года в год. Начали еще до войны… Так что, как тут не заняться пересмотром плана, я просто не знаю. Надо к нему отнестись очень внимательно, очень. Он — основа нашей работы.

Павел Петрович говорил минут тридцать. Закончил он так:

— Если товарищу Красносельцеву угодно называть это словом «ломка», то да — ломка, видимо, будет. Она необходима.

— Позвольте, не могу молчать! — Красносельцев вскочил с места. Он окончательно утратил величественное спокойствие. Суть его речи заключалась в том, что от высказывания нового директора пахнет махаевщиной, оно противоречит установкам Восемнадцатого съезда партии в отношении интеллигенции, что, возможно, он, Красносельцев, и оттолкнулся от работ Чернова, но что в этом удивительного? Чернов — отец металлографии. Предположим в общем, что он, Красносельцев, взял отправными точками точки Чернова, но он разве топчется на месте, разве в печати, в широкой печати, не отражен его громадный труд? Из года в год увеличивается в объеме его капитальное исследование, выдержавшее уже четыре издания. Научную работу нельзя ограничивать формальными рамками, это творчество, а творчество нельзя планировать, как производство примусов.

Дождавшись паузы, Павел Петрович сказал:

— Товарищ Красносельцев, но ведь ваш этот печатный труд подвергся серьезной критике в центральной печати.

— Знаете, — помолчав, ответил Красносельцев. — Критика!.. Еще Бальзак говорил: «Критика — это щетка, которая не годится для тонких материй, она бы стерла всю ткань».

Бакланов спокойно сказал:

— Во-первых, это говорил не сам Бальзак, а один из его героев. А во-вторых, ни о какой тонкой материи речи нет. Я позволю напомнить заглавие статьи, которую имеет в виду товарищ Колосов. Статья называлась: «Толстая, но пустая книга».

Некоторые из членов совета засмеялись. Был слышен тенорок Румянцева: «Вот теоретик, ну и теоретик!»

— Мне очень приятно, — продолжал Бакланов, — что завязывается такой откровенный разговор. Это у нас не часто случается.

— Неправда! — крикнула Серафима Антоновна. — Зачем же говорить неправду, Алексей Андреевич? Мы всегда откровенны.

— В известных пределах, до известных граней, в известных случаях, — ответил Бакланов. — Итак, повторяю, сегодняшняя откровенность очень приятна.

Он заговорил о тех неполадках, из-за которых лихорадило институт, о случайности многих тем, о их весьма относительной ценности и для науки и для практики. Красносельцев отнюдь не одинок, устаревшими проблемами заняты и еще некоторые. Кандидат технических наук Мукосеев вообще года четыре подряд ухитряется оставаться без темы, и, что делает, чем занимается, одному господу богу известно.

Попросил слова доктор технических наук Малютин. Павел Петрович уже знал биографию этого старика и с большим уважением смотрел на человека, которому довелось слышать и видеть Ленина, слышать гром пушек революции, работать со Сталиным и участвовать в создании советской власти.

Малютин не встал, остался сидеть в кресле и заговорил тихо, глядя в окно, поглаживая ладонью белые усы, как бы вслух размышляя:

— Товарищ Шувалова заявила тут, что Алексей Андреевич Бакланов не прав. Она настаивает на том, что мы всегда откровенны. Нет, нет. Не всегда мы откровенны. Мы частенько кривим душой там, где надо быть прямыми. Часто, очень часто прямота нам изменяет, особенно когда надо дать оценку работе товарища. Разве все наши работы хороши? Нет же. Но разве всегда мы говорим о них то, чего они заслуживают? Разве не жив еще среди нас принцип — кукушка хвалит петуха за то, что петух хвалит кукушку? Наш институт сильно оторван от производства, от жизни. Это констатируют и в партийных органах, и в министерстве, и сами мы это сознаем в конце-то концов. Почему же могла получиться такая оторванность? Потому что наши крупнейшие авторитеты вроде Кирилла Федоровича Красносельцева слишком затеоретизировались, позабыв о нуждах производства, под всякими соусами стали внушать коллективу идею служения чистой науке. Авторитеты есть авторитеты. К ним прислушиваются. Это одна причина. Вторая причина в том, о чем я уже сказал: мы неоткровенны в оценке работы товарища. У нас принято думать, что если критикуешь работу товарища, то это значит — выступаешь и против личности самого товарища, хочешь ему зла, ты ему враг. Мы боимся резкости, мы требуем реверансов и к каждому слову критики требуем длинных предисловий о талантах и заслугах критикуемого. В итоге действенная горечь критики растворяется в патоке славословия.