Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Павел? — сказал Бородин, пропуская Павла Петровича мимо себя. — Уж не пьян ли ты, дружище?

Павел Петрович не ответил. Бородин провел его в свой тесный кабинетик, где еще не рассеялся табачный дым, потому что хозяин кабинета ушел отсюда едва полчаса назад. Павел Петрович сел в кресло, посидел, закурил.

— Василий Сергеевич, — сказал он, рассматривая дым, только что выпущенный изо рта, — меня исключили из партии.

— Что? — Бородин шагнул к нему, остановился, тоже сел в кресло. — Что ты сказал?

— Из партии, говорю, исключили. В тридцатом году приняли… Двадцать два года назад. А сегодня исключили.

— Какую-то чепуху ты городишь, — сказал Бородин. — У тебя вообще всегда какие-то фантазии. Переработал, что ли? Съездил бы на курорт, отдохнул. Ведь не был в отпуске-то в прошлом году?

— Не то говоришь, Василий Сергеевич. Не о том надо говорить. Надо говорить о другом: или они ошиблись, или все время ошибался я. Если правы они, то, значит, я стал негодяем.

— Прежде всего, Павел, я бы попросил тебя рассказать мне о том, что с тобой случилось, более или менее связно, хотя бы в минимальной последовательности, так, чтобы можно было понять суть дела.

Павел Петрович пытался как можно точнее воспроизвести ход заседания партбюро, пересказывал выступления Мелентьева, Мукосеева, Самаркиной — всех. Делал он это сумбурно, перескакивая с одного на другое; забыв, с чего начал, продолжал рассказ совсем об ином. Бородин в таких случаях пытался осторожно возвращать его к начатому рассказу, но это не всегда удавалось. Павел Петрович рассказывал ему свою жизнь, припоминая ее всю — от первых сознательных впечатлений и наблюдений до самого начала злополучного заседания бюро.

— Быть исключенным из партии — для меня это хуже, чем умереть, — сказал он, когда часы пробили пять. — Это вроде как бы пережить самого себя, Василий Сергеевич. Ты еще как бы дышишь, шевелишься, а на самом деле ты труп.

— И что же? — перебил его Бородин. — Никакого выхода нет? Тупик? Делать больше нечего и идти больше некуда? Только в гроб?

— В гроб? — переспросил Павел Петрович. — А что ж ты думаешь? Да, в гроб!

Бородин, прищурив глаз, будто прицеливаясь, посмотрел на него, бледного, со складками, прорезавшими лицо от носа до подбородка, и нагнулся за письменный стол, где рядом с креслом на полу стоял железный несгораемый ящик, отомкнул ящик, резко брякнув ключами, и бросил на стол перед Павлом Петровичем тяжелый пистолет.

— Если ты размяк и ослаб, — оказал он зло, — то, значит, ты и в самом деле чуешь за собой вину! Значит, признаешь, что они, которые исключили тебя сегодня из партии, правы.

— Сволочи они! — вдруг крикнул Павел Петрович. — Сволочи!

— Так что же ты уступаешь без бою, если сволочи? — повысил голос и Бородин. — Что же ты сдаешься? Кто тебя учил так быстро сдаваться? Не большевик ты, как я погляжу, а… черт знает кто! На, стреляйся! — Он придвинул пистолет еще ближе к Павлу Петровичу. — Делай дырку в голове!

— Ты за кого меня считаешь? — злобно ответил Павел Петрович. Положив руку на пистолет, он поднял его и так трахнул по столу, что разбил толстое стекло.

— Успокойся, послушай… — сказал Бородин, рукавом кителя смахивая осколки стекла на пол. — Послушай, что я тебе скажу. Давай подумаем, что же случилось? Случилось то, что какие-то силы ополчились на тебя, ты им неугоден, они хотят с тобой разделаться. А разве на нас с тобой всю жизнь, что мы живем, не ополчались разные силы?

— Василий Сергеевич, это не какие-то силы, это коммунисты института!

— Я понял из твоего рассказа, что там были далеко не все коммунисты института. Далеко не все! Так послушай дальше. Да, всю жизнь на нас ополчались какие-то силы. Ты не забыл песню нашей молодости: «…и вся-то наша жизнь есть борьба!» Пел, пел, дорогой мой, и позабыл об этом. Тебя трахнули троцкисты гаечным ключом по виску? Трахнули. Тебя обвиняли подкулачники в краже инструмента на заводе? Обвиняли. Тебя пытались в деревне зарубить топором? Пытались. Тебя это удивляло, пугало? Нет, не удивляло, не пугало. Ну, допустим, сейчас с тобой хотят расправиться не троцкисты, не кулаки и не подкулачники, но, дружище, воинствующие обыватели, карьеристы, политиканы, интриганы — это ведь тоже остатки прошлого, разбитого, но недобитого. И мы еще не знаем, кто стоит за этими остатками. От себя они работают, во имя собственного благополучия, или кто-нибудь хитро и умело дергает их за невидимую веревочку? Тебе вот, наверно, думается, что ты сейчас одинок, один остался. Так, что ли? — Бородин закурил папиросу. — А ты представь себе черный, чужой город, город фашистов. Ночь. Средневековые улицы, где справа и слева плотно закрытые двери, сзади гестаповская погоня, и только впереди какая-то надеждишка, маленькая, крошечная, потому что и там, впереди, все чужое и все чужие. Да, там ты действительно один. Там ты действительно берешься за этот пистолет. — Бородин взял пистолет в руки, подбросил его на ладони. — Берешься и соображаешь: куда лучше пустить пулю? Говорят, лучше всего в рот. Ошибок еще не было. Стрелявшиеся в рот — обратно не возвращались. Но соображаешь и другое: ты раздобыл ценнейшие сведения о противнике, их ждут. Как же ты, подлец, подведешь товарищей, свой народ, если проглотишь эту пулю! И ты цепляешься за надеждишку, ищешь щель в стенах, ползешь по крышам, перелезаешь через заборы, бредешь по горло в гнилой воде крепостного рва. Один, один, один!.. Никто не придет к тебе на помощь. И если ты случайно среди этой жуткой ночи услышишь русский голос, то это пленники в бараках из железобетона, «восточные рабочие», которым построили сырые холодные клетки в пустом поле за городом. Помнишь, я как-то пел, на Олечкином дне рождения? «На опушке леса старый дуб стоит, а под этим дубом партизан лежит. Он лежит, не дышит, он как будто спит, золотые кудри ветер шевелит». Вот в ту ночь я эту песню и услыхал, лежа в канаве. Женщина пела в бараке. Я слушал и думал: нет, не возьмете! Нет, дойду куда надо, во имя того, чтобы вызволить печальную певунью из неволи. Дойду, доберусь…