Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Димка — закадычный мой друг, может, потому и закадычный, что, кроме него, ни одного парня нашего возраста в маленькой Стариковке не имелось, — рос крепким, темноволосым, кареглазым и молчаливым. Я был и побелее, и похудее, и послабее его. Но мы силой не мерялись, силой мерялась с нами Линка.

Она была старше нас на два с лишним года, ростом равная с нами, тоненькая, сероглазая, с льняными, как у матери, волосами, но храбрая, как ее отец, что ушел на фронт, получил три ордена и погиб.

Она и Димку стукала не раз, пока он не признал ее превосходства, и стала у нас вожаком. А училась в одном с нами классе: год пропустила из-за болезни матери, потом еще зиму работала в телятнике. И; разумеется, была нас старше не только годами, но и умом.

Вместе с ней мы облазали все малинники и прочие ягодники, избродили все речки в округе, ходили на дальние озера. У меня и у Димки — какое для подростков счастье! — было по старенькому ружьишку. Линка и стрелять научилась. Мы с Димкой спали на сеновале, что находился за нашим домом над двором, срубленным отдельно от избы. Забиралась туда и Линка — посидеть. И велись там задушевные ребячьи разговоры, особенно когда шел на улице дождь.

Поплыли сразу в моей памяти зори над лесом и речкой, плеск рыбы, пьяный дух малинников. Увидел я сеновал, летние облака над ним, весенние березы, с веток которых срываются в гудящий полет майские жуки, увидел дожди и леса в снегу. Вдруг пахнуло кипреем, и грибной прелью, и только что отметанным на сеновал сеном. И так затронули меня все запахи и ощущения и звуки, начиная от скрипа колодезного журавля до хруста косы по росной траве, что, вспоминая, дошел я до года, когда мы познакомились с бельгийским ружьем.

В этот год Линка начала откалываться, точнее, не разделять полностью все наши забавы и намеченные предприятия. На сеновал, правда, она по-прежнему приходила, но разговор — при ней не всегда клеился. Сидим иногда, гладко течет беседа о предстоящей рыбалке или походе в лес. Мы с Димкой «снасть» налаживаем, к поводкам крючки привязываем. Все ладно, все идет по порядку. И вдруг Линка влепит вопрос:

— Слушайте-ка, ребята, я книгу прочла. Там — очень она его любила. А он ее бросил, а потом пожалел. Почему ж это так бывает?

И попрет разговор не туда. Мы даже сердились вначале, но после эти разговоры затянули. Романы мы читали и обсуждали их, понимая все по-своему. Но Линка как-то не по-нашему все понимала. Увидит она, что не сходится ее мнение с нашим, и неожиданно повернет:

— А ведь полетят же когда-нибудь люди на звезды… А? Скажем, далеко-далеко? До самой последней. А за ней опять звезда! Конца-то нет! Так люди никогда-никогда всего и не узнают. Удивительно как-то. И жалко.

Лежим на сене. Смотрим в проем сеновальной дверцы на звезды. И чего ей жалко, и чего удивительно? Странная малость она, Линка, стала.

Тогда-то и увлеклись мы, потому что почувствовали себя совсем мужчинами, взрослым занятием — охотой. А на охоту Линка с нами ходить не стала, совершенно отошла от наших увлечений. Зато охота помогла нам подружиться с властителем отроческих дум наших — Петруней.

Петруня был единственным в Стариковке взрослым парнем. Пожалуй, чересчур взрослым. Таким его сделала война.

На войну он ушел женихом, который уже отгулял свое, отгармонил и которому нечего тянуть — надо жениться. А вернулся через пять лет. Бабы начали ему намекать то на одну из Плаксина, то на другую из Батраковки. Но он, видимо, считал, что время терпит, и не спешил.

Мужчины тогда частенько войну вспоминали: бои, разведки, товарищей. Если подопьют — хвастают. Петруня вместе с ними: он все перенес, он равный. А мы с Димкой слушаем, забившись куда-нибудь в угол, и необыкновенными кажутся насквозь знакомые, наши, стариковские мужики.

Если кто принес с войны одежду, обувь — она не только хозяину пошла, всей семье. А Петруня был один, совсем один, и ходил очень хорошо одетым. Было у него и трофейное и отечественное. То мундир натянет, то китель какой-то необычный. А зимой ходил в белом нагольном полушубке и шапке-кубанке с черным кожаным верхом.

Но не одежда интересовала нас в нем, а как-то все вместе. И фронтовик он был, и сильный: длинные, жилистые руки имел, и парень — все-таки к нам поближе. А главное, было у него много вещей, на наш взгляд, исключительных и бесценных.

Что там одежда! Мы, хотя и выросли в старых штанах от батек и ватных фуфайках, много ей значения не придавали. Но вот был у Петруни аккордеон-четвертушка, на который Димка спокойно смотреть не мог и на котором Петруня не играл. Я почти хладнокровно относился к аккордеону, зато вместе с Димкой с восторгом взирал на трофейный фотоаппарат, пленки к которому не было в райцентровских магазинах, а особенно на бельгийское двуствольное ружье, сработанное, вероятно, по частному заказу какого-нибудь богача.