Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

И опять он остановился под летящим снегом, мокрый с головы до ног.

Не смалодушничал ли он сам перед тем же Гладилиным, которого уважал мало, и Черемухиной, недостатки которой были ему известны наперечет? Не отступил ли без боя перед Шашко, ловко заручившимся бумажкой, — и эту-то бумажку они поставили против человеческой жизни… Нет, нет! Это было сделано ради защиты Ларисы и ребенка. Но… от чего защищать? От неудобства самой зарабатывать себе на жизнь? Между тем он хорошо знал, что, возвращая Павла в Хрустальный переулок, он сознательно переводит его часы назад. А человек должен идти вперед, только вперед.

Он опять вспомнил Софью; не ту, какой она стала теперь, а другую, на заре их юности: безропотную молчальницу, притулившуюся возле порога. А не прошел ли перед ним вариант собственной истории? Ведь и Софьина душа, как Ларисина, возможно, могла сникнуть, завять, сложись иначе вокруг нее обстоятельства. Но они оба стали людьми! Сперва он тянул ее за собой. А потом, что скрывать, и она уже, случалось, легонько подталкивала его сзади.

Конечно, в его власти было грозно вопросить Теплова: «Почему у тебя такая никчемушняя жена? Как ты допустил до этого?» Но сам-то, желавший Ларисе добра, к чему он вел дело? Хоть со связанными руками, да вернуть ей Павла! Того самого Павла, который за всю их жизнь не захотел или не смог сделать для Ларисы ничего. Значит, и он, Синекаев, обрекал женщину на продолжение жизни с мертвой сердцевиной? А в этом ли заключается их долг перед Ларисой?

Кирилл Андреевич прошел мимо райкома, углубившись в пустую улицу. Лицо его пылало. Он забыл, что его ждали неотложные дела. Самое неотложное для него сейчас было — он сам.

Ветер стал суше. Над городом летел снег пополам с желтыми листьями. Ранний снег и поздние листья!

В тот же самый день Феона Филатовна Федищева возвращалась с базара из Сердоболя к себе в Сырокоренье.

Год в общем кончался удачно: обоих Федищевых выдвинули на областную выставку, а сейчас она не без прибыли продала горожанам воз картофеля, кринку сметаны и несколько кругов творогу. Назад Феона везла тщательно укутанные в сено «муравки» — муравленые горшки из облитой глины. Она не очень понукала лошадь и приблизилась к Сырокоренью уже в сумерках. Несмотря на то, что шел ранний сырой снег. Феоне дышалось легко; она чувствовала себя ягодой-рябиной, подслащенной первым заморозком: сороковой год не оттягивал ее плеч.

Уже когда показались на пригорке первые избы, Феона с крестьянским беспокойством подумала, что с одного бокового поля не успели убрать лен. Так и остался, видно, расстеленным под непогодой. Она привстала, оглядывая вечереющее поле: снег летел над ним, как приструненный: по косым линейкам.

«Похоже на летошний год, — ядовито подумала Феона. — Сначала проворонили, а потом резолюцию примем: «При любых условиях завершить обработку и нести ответственность». А надо бы пойти председателю по дворам, раз уж попали в беду, упросить, уговорить колхозников».

Она натянула вожжи, как вдруг за белой пеленой разглядела чью-то согбенную фигуру.

Это ее удивило. Она соскочила с телеги и пошла напрямик, скользя резиновыми сапогами. На всем пустом поле, — видимо, уже не первый час, — жена председателя Глеба Саввича таскала охапки льна. Пальцы ее закоченели.

Феона всплеснула руками, кинулась к ней:

— Что ты, девонька, рехнулась?

Ева молчала. Наконец с трудом разлепила оледеневшие губы:

— Глеб уехал, а тут снег, лен пропадает. Опять ему… выговаривать станут…

— Дура! Дуреха! Да что ты тут одна сделаешь?! — закричала Феона, срывая голос, и схватилась за голову, когда Евина фигура стала снова пропадать в густеющем мраке. Она сделала шаг к телеге и обернулась: Евин платок был уже неотличим от серых хлопьев. Феона в сердцах хлестнула лошадь. К своим дверям она тоже бежала почти бегом. Ей казалось, что она кипит возмущением. Ее била сильная дрожь.

Войдя в дом, Феона несколько секунд стояла, привалившись к дверному косяку, и молча смотрела на электрическую лампу. Лампа висела на шнуре неподвижно. На улице выл ветер. Муж листал газету, а возле него на лавке лежала оставленная только что сапожная дратва. Валька, дочь, толкла поросенку картофель. Едкий запах кожи, капустного листа и горячей картофельной шелухи наполнял избу. Слова не шли на язык Феоне.

— Сбруяновская жена, попадья, в поле пошла, — сказала наконец она.

Муж поднял голову:

— Что ты говоришь?

Дочь, не прислушиваясь, толкла в ступе.