Гумер Баширов - Честь

— Доченька, милая... Осиротели мы... — простонала она и заплакала, всхлипывая, как ребенок.

Нэфисэ хотела что-то сказать, но подступивший к горлу комок не дал ей выговорить и слова. Прижавшись друг к другу, они молча плакали.

Тимери быстро подошел к столу и судорожно схватил письмо, но тут же выронил его и шагнул к старухе.

— Перестань, мать, прошу тебя, перестань...

Когда Тимери узнал в поле о гибели сына, он сразу не смог осмыслить происшедшее. Разум отказывался понять эту страшную весть, сердце не воспринимало такую несправедливость. Но слезы сострадания на глазах у посторонних женщин заставили его сразу побледнеть. Он кинулся немедля к лошади и помчался в деревню, словно мог предотвратить что-то надвигавшееся, неотвратимое.

Тимери любил Газиза не только как отец, в его чувстве к сыну было еще и огромное уважение: ведь Газиз по всему району слыл человеком и умным и ученым; к его мнению прислушивались не только здесь, в своих краях, но и повыше. И будущее вот этой родной земли Тимери связывал с именем Газиза. Старик был уверен, что сын прославит ее большими делами, ожидал, что и на фронте он отличится своими подвигами. Видно, потому он и не допускал мысли, что с сыном может что-либо случиться.

Безудержный плач Хадичэ и всхлипывания невестки рвали сердце на части. Тимери метался по горнице, не зная, куда себя девать, как загасить огонь, пожиравший его. Он корчился от ярости и отчаяния, хрипел, гневно потрясая сжатыми до боли кулаками.

— О-о! Своими бы руками... вот этими руками разорвал бы их на части... Молодость бы мне!

Он не мог больше оставаться в избе. Ему было тесно здесь. Рванув дверь, Тимери выбежал во двор и, сев на лошадь, ускакал в поле.

На улице уже стемнело. Временами доносились редкие раскаты грома. Крупными каплями бил в стекла дождь. В доме, как после выноса покойника, стояла гнетущая тишина. Изредка заходили соседи или родственники погоревать, поплакать вместе.

Заглянул по дороге с поля и старый Бикбулат — отец Нэфисэ. Его ссутулившееся короткое туловище вроде стало еще ниже. Он постоял у порога, повздыхал и спросил хмуро:

— Что же, значит — правда?

Его вопрос показался неуместным. Нэфисэ тяжело поднялась и, зажигая лампу, ответила слабым голосом:

— Да...

Бикбулат поглядывал на стул у печки, как бы соображая, следует ли ему пройти и сесть. Наконец, решив, видно, что не подобает свату в такое время поворачивать от порога, снял шапку, вытащил из нее тюбетейку и, надев на голову, уселся. Он сидел в глубоком молчании, уставившись в пол маленькими глазками.

Бикбулат никогда не слыл человеком мягкосердечным. Но даже его тронула съежившаяся у окна Хадичэ, потерявшая сразу и живость и осанистость. Кольнуло старика и болезненно осунувшееся лицо дочери, опухшие веки. «Ведь была такая крепкая, никогда слез не пускала! — подумал он о дочери и подосадовал: — Уж ей-то можно бы и не убиваться!»

Хоть и считал Бикбулат, что пошла Нэфисэ в своего брата Сарьяна — непокорная, как и он, — но были у него свои думки насчет дочери.

Он вынул коротенькую трубку и долго набивал ее. Потом зажал ее в зубах и снова опустил голову. Время от времени он чуть подергивал клочкастыми бровями, как бы не давая им окончательно прикрыть угрюмые глаза, пошевеливал растопыренными на коленях короткими волосатыми пальцами, двигал губами. Казалось, вот-вот старик заговорит, но он все молчал, лишь стул поскрипывал под ним. И только перед уходом, у самого порога, Бикбулат сказал:

— Знать, на горе и родился он...

Ночь тянулась бесконечно долго. Ильгизар, умаявшись, забился в угол кровати и уснул.

А сердце матери все ныло и ныло. Хадичэ казалось, что там, внутри, у нее что-то медленно тлеет и не горячее дыхание вырывается из губ, а горький чад печали.

Она сидела у окна, погрузив глаза в черноту нескончаемой ночи, и иногда ей чудилось, что вся она исчезает в этом мраке, что осталось только неизбывное горе и оно будет терзать ее и сегодня, и завтра, и вечно.

В минуты, когда прояснялось сознание, она представляла себе Газиза живым, смотрела в его смеющиеся глаза, слышала его голос. Бывало, объездит колхозные поля и по дороге в район заглянет домой, окликнет ее ласково-ласково: «Мама!» А в день проводов на фронт сколько она ни сдерживалась, а все же заплакала. Тогда Газиз подсел к ней, обнял за плечи. И так хорошо говорил он с ней тогда.

«Мама, — сказал он, — ведь ты у нас умная! Подумай сама: фашисты ворвались в нашу страну, убивают наших людей, сжигают города и села. Нужно ведь изгнать врага? Ну, а если я не пойду, мой сосед Султан не пойдет, также и другие, кто же воевать будет?.. Может, некоторые из нас и не вернутся... Ведь это война, мама...»