Юрий Яковлев - Первая Бастилия

— Нам никто не поможет, кроме нас самих, — говорил парень и взмахивал рукой, в которой был зажат картуз. — Постоим за свои права!

Неожиданно рядом с оратором вырос городовой. Он словно незаметно проплыл под водой и вынырнул.

— Извольте пройти, — сказал он скрипучим голосом, — извольте.

Парень повернулся и зашагал по мостовой. А Володя все еще не сводил с него глаз. Ему хотелось поближе рассмотреть этого смелого, уверенного в своей силе человека, и он стал пробираться к нему. Кончилось тем, что Володя столкнулся с ним. И смущенно прошептал:

— Извините!

— Ничего, — примирительно сказал парень и зашагал рядом с Володей.

— А вы смелый! — Володя с восхищением поглядел на молодого рабочего. — Не боитесь.

— Чего мне бояться? Мне терять нечего. Все, что у меня есть, все при мне... А вы из какого рода будете?

— Из учительского. А как вас зовут? — спросил Володя своего спутника; он обычно испытывал неловкость, когда говорил с человеком, не зная его имени.

— Емельяном.

— А я Владимир.

Володя и Емельян шли по кривой улице, пока не очутились в рабочей слободке, у огромного барака.

— Это мой дом, — сказал Емельян, — может, зайдем?

— Зайдем! — Володя сам удивился решимости, с какой он принял предложение Емельяна.

Барак был дощатым и нескончаемо длинным. Он напоминал товарный поезд, загнанный в тупик. Но этот поезд состоял не из множества небольших вагонов, а из одного длинного.

Володя шел по бараку, и перед ним раскрывалась темная и обнаженная панорама рабочего быта.

Он как бы увидел жизнь в разрезе. Вдоль всего барака тянулись нары. Здесь жили десятки семей с детьми и стариками. И единственное, что отделяло одну семью от другой, были вылинявшие ситцы, развешанные на веревках, как занавесы.

Володя шел со своим спутником по нескончаемому бараку. Емельян вел его, как мифический Вергилий вел Данте по всем кругам ада.

Володя видел детей, у которых торчали все косточки. Видел женщин, рано потерявших красоту.

На нарах за занавеской стонал больной человек:

- Ох, тяжко!.. Ох, тяжко!..

Володя шел дальше.

Было душно, и крики, песни, стоны, брань, плач детей сливались в один протяжный неразборчивый гул.

Володя шел и думал: «Они были рождены прямыми и здоровыми. На их лицах светились краски жизни. Какая болезнь погасила эти краски? Какой недуг согнул спины?»

Угол Емельяна находился в самом конце барака. Володя и его новый знакомый опустились на нары.

Емельян достал из кармана матерчатый кисет и газету.

- Закурим?

Рабочий испытующе смотрел на Володю. Сейчас щепотка рыжей пахнущей махорки была не гимназическим баловством, а нитью, связывающей его с этим парнем, и Володя ответил:

- Извольте!

Они закурили. Один ловко свернул цигарку толщиной в палец, другой еле-еле соорудил тощую, уродливую цигарку, из которой на язык сыпались горькие крошки махорки. Один затянулся с удовольствием, другой напряг все силы, чтобы не закашляться.

Некоторое время Володя и Емельян молча сидели на нарах, словно каждый был занят только курением. И вдруг Емельян без всякого к тому повода стал читать стихи Некрасова:

Емельян читал стихи напевно, и его волжское особенное «о» придавало стихотворению новую окраску, и Володе казалось, что он слышит эти стихи впервые.

Несколько усталых рабочих слушали, прислонясь к стене. Женщина смахнула слезу концом старого платка. Бледный мальчонка застыл с полуоткрытым ртом.

Емельян кончил чтение. Медленно перевел взгляд на Володю. И все собравшиеся вокруг тоже смотрели на Володю. Володя почувствовал, как кровь ударила ему в лицо. И он сказал тихо, но достаточно твердо:

- Доживем до этой прекрасной поры. О-бя-за-тель-но!

Последнее слово он произнес по складам, и волжское «о» зазвучало в нем, как в речи Емельяна. Стоящий перед Володей мальчонка улыбнулся.

Домой Володя пришел возбужденный. Быстро разделся. Подошел к маме. Поцеловал ее.

Мама отстранилась от него и спросила: