Анатолий Кончиц - В краю родном

— Женщины ходят, а ты голый, — усмехнулся Петруша.

— Нечего им тут ходить, — бубнил Ведрин. — Тут люди переодеваются. Пускай дают отдельное помещение, как положено на производстве. Чтобы и шкафчик, и душ после работы.

Умывался Ведрин тоже не так, как все. Сначала он тер ладонями свое костистое лицо с такой яростью, что аж кожа скрипела, как сыромятная. Потом он обязательно намачивал свои редкие льняные волосы, которые начинались у него прямо от бровей, оставляя для лба только узкую красную полоску, которая вообще казалась неуместной на его лице. Так было и на этот раз.

— Долго ты еще? — спросил Петруша. — Мне к пяти надо быть на месте.

— Сейчас.

Ведрин махнул расческой по голове, и мокрые волоски послушно улеглись, как надо.

— Хорошо, — одобрил Петруша. — Сойдет.

— Ну что? Пошли? Пивка? — пробормотал Ведрин на одном дыхании, что означало его полное удовлетворение. Даже что-то детское появилось на его жестком суровом лице.

Петруша молча встал и вышел на улицу. Лошадь дремала под дождем. Ведрин заботливо постелил на телеге старую рваную телогрейку и усадил Петрушу.

— Держисси?

— Держусь, — усмехнулся тот, поражаясь поведению Ведрина. Тот всегда, когда маячила выпивка, делался кроток и услужлив.

— Держисси? — повторил Ведрин.

— Держусь.

— Держисси? — снова повторил Ведрин. Потом он вдруг рявкнул на лошадь, которую, видимо, считал низшим существом, глупым животным, раз позволяет напяливать на себя хомут, возит бревна да еще и не выпивает. Лошадь от ею рявканья вздрогнула, обрадовалась и понеслась со двора. Петруша подумал, что лошадь вовсе и не испугалась окрика хозяина, которого до того презирала за пьянку, что однажды укусила за плечо, чему Ведрин очень удивился: «Все ведь понимает, зараза». Просто лошадь очень торопилась в конюшню, где можно похрумкать овес и где своя лошадиная компания.

Из-за кустов, где были развешаны птичьи кормушки, за ними подглядывала Митрофановна. Она ядовито усмехнулась и пробормотала:

— Пиво пить поехали, алкаши несчастные.

Была она в мужской шапке и казенной телогрейке. Сунув руки в карманы, торопливо зашагала в помещение, чтобы поделиться своими наблюдениями с женщинами. Петруша сказал Ведрину:

— Митрофановна нас видела.

— Пошла она! Рабочий день закончилси. Сидят, задницу мнет, а зарплату получает.

— Птичек кормит, — сказал Петруша.

Застоявшаяся лошадь поскакала. Ведрин покрикивал на прохожих:

— Атыди с дороги! Задавлю!

Душа его, видать, успокоилась, пришла в полное согласие с душой лошади. Та хотела поскорей в конюшню, а Ведрин — глотнуть пива.

Прохожие улыбались Ведрину и его лошади. Настоящая лошадь и настоящий Ведрин возможно напоминали пенсионерам их детство, молодость, когда они и сами жили в деревне, пахали да сеяли на лошадях.

Петруша ощущал костистое плечо товарища, и ему было хорошо, уютно, тем более что тот время от времени заботливо хрипел:

— Держисси?

— Держусь.

Около ворот Ведрин привязал лошадь к дереву, у которого останавливался каждый день, чтобы выпить пива, и они пошли в магазин.

С Ведриным было жалко расставаться. Так хорошо стоять около телеги и говорить с человеком о прошедшем дне, высказывать какие-то глупые, но прочные суждения, выслушивать, как толкует Ведрин, будто пиво напиток безалкогольный и его можно пить в рабочее время. Петруша возражал ему, что смотря какая работа, где-нибудь у станка не попьешь.

— У станка, брат, не попьешь, — вздыхал Ведрин. — Производство.

Однако Ведрину надо было на конюшню, и они распрощались. Обратно Петруша не торопился, он знал, что все уже ушли. Разве что в своем кабинете шуршит бумагами Николай Гаврилыч. А может быть, сидит и Платоша, новый сотрудник, напяливши на горбатый нос очки, тщетно пытаясь понять вот уже восьмой год, в чем же суть его диссертации, которую он должен написать.

Но все ушли. Тускло светилась лампочка над крыльцом. Ключи лежали на обычном своем месте. Петруша вошел, сел на лавку и задумался. Надо было открыть форточку, потому что в помещении буйствовал дух Ведрина, настолько густой и плотный, что у Петруши закружилась голова.

Позвонил Николай Гаврилыч и спросил, всели в порядке, Петруша ответил, что все-хорошо и повесил трубку, задумался чего-то о старике, о том, что привычному течению быта этого закутка суждено перемениться. Николай Гаврилыч сдавал заметно, но все еще крепился. Как вот старая коряга в половодье, упирается всеми своими корнями, сопротивляется напору воды, которая неуклонно поднимается все выше и выше, затопляя берега. И около этой старой коряги, надежной и крепкой, всегда много мусора, веток, всякого хлама, который держится около ее мощного суковатого тела. Но вот вода поднимется еще и понесет эту корягу, а мусор развеет во все стороны.