Владимир Корнаков - В гольцах светает

— Что болтает твой язык? Разве Аюр вылез из Гуликана?!

— Я говорю, что видел. Он в своей юрте курит трубку.

Куркакан взвизгнул.

— Что ты видел еще?

— Много людей караулят юрту Аюра.

— Караулят! Хе-хе-хе! Еще что ты видел?

— Семен ушел к русским, чтобы привести их на берег Гуликанов.

— Семен? Этот волчонок?! Нет. Они не придут на берег Гуликанов. Не придет, пожалуй, и Семен. Когда сопки спрячут солнце, Куркакан выпустит сына Луксана. Хе-хе-хе...

В юрточке стоял глухой полумрак. Пахло сыростью, гнилой берестой, прелыми шкурами, которые валялись на земле направо и налево от входа. Посредине было небольшое углубление для очага, наполовину засыпанное пеплом и обгорелыми ветками. Солнечный луч робко заглядывал в дымоход, наискось затянутый паутиной, а на ремне болтался тугой ком прокоптелой ветоши. Длинной связкой поперек юрты висели «духи» в образе черных, серых и белых, еще пахнущих смолой человечков.

Дуванча стоял посредине юрты, боясь шевельнуться, пока не вошел Куркакан. Ткнув пальцем на облезлую шкуру, шаман принялся разжигать очаг. Делал он это своеобразно, все с тем же таинственным видом. Сидя на подогнутых ногах, брал скрюченную бересту, поджигал в руках и, не сгибаясь, бросал в очаг. Когда куски бересты разгорелись, наполняя юрту треском и едким дымом, Куркакан стал бросать в огонь подсохшие ветви. Он совсем не обращал внимания на гостя, который молча наблюдал за ним. А тот чувствовал себя птицей в тесной клетке. Душа его металась. Непонятная боязнь, с которой он вступил в жилье духов, куда можно войти лишь для тайной беседы с ними, усиливалась: он видел, что шаман готовится к большому камланию, о чем говорила белоснежная оленья шкура, расстеленная возле очага. Хотя он ни разу не присутствовал при этом обряде, он чувствовал, как растет, обнимает грудь щемящий холодок, и с напряжением ждал. В то же время недоверие и неприязнь к шаману не оставляли сердца.

Куркакан, прекрасно угадывая настроение молодого охотника, готовился к большой «беседе» с духами. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обратив лицо к деревянным человечкам и воздев руки к небу. Лишь судорожно вздрагивали сморщенные веки, прикрытые засаленными кистями, и быстро-быстро шевелились тонкие губы.

Казалось, этому бормотанью не будет конца, как стону болотной выпи. И тем более неожиданным было дальнейшее. Куркакан взмахнул руками — юрта потонула во мраке. Дуванча вздрогнул, оглянулся вокруг: беззвучная ночь. Он лишь успел услышать, как что-то плюхнулось в очаг и поглотило его. Солнечный луч так же бесследно исчез.

Слышно, как бьется собственное сердце. Ночь без звука и дыхания. Так продолжалось долго. Потом вдруг в углу ухнул филин, крикнула сова. И снова — гробовая тишина.

Дуванча хорошо знал, что в стойбище найдется не один человек, который с большим мастерством передает голоса тайги. Но в этой юрте они действовали жутко. Он весь напрягся, стараясь увидеть Куркакана, однако тщетно: тот растворился.

Снова те же жуткие звуки:

— Ууу-ххх!

— Фубу.

Откуда-то подал свой голос ястреб, прострекотал полусонный бекас, простонала выпь, снова пугающее уханье — и тишина. Мурашки снуют по спине, голове, рукам. Ночь продолжалась. Послышалось тоненькое пение комара и замерло. Потом комар запел снова, на этот раз громче, настойчивее. К нему присоединился второй, третий. И вскоре сплошная комариная песнь завладела миром. Достигнув самого высокого накала, она неожиданно оборвалась уханьем филина. Ему тотчас откликнулась сова. Выпь перекликнулась с бекасом и ястребом... Голоса ночи переплетались, крепли — и вот уже единой песней звенит ночная тайга. Она завладевает душой и телом. Уже нет сил уйти от нее. Кажется, птицы порхают, проносятся где-то вверху, над головой шумят и свистят их крылья...

И вдруг в этой кромешной тьме проглянул огонек. Дуванча протер глаза, перевел дух. Тишина, запах спирта. Робкий огонек очага. Куркакан? Где он? И Куркакан предстал перед ним. Нет, это был даже не Куркакан, а голубая и прозрачная, как волны Гуликана, его тень. Очаг внезапно полыхнул синеватым пламенем, и сияние неба, льда и воды охватило юрту! Куркакан стоял как изваяние. Удар бубна — и он сорвался с места. Завертелся, заметался возле очага. Пел, плакал и грохотал бубен, метался Куркакан, то голубым, то кроваво-красным светом вспыхивал очаг. Музыка и пляска все нарастали. Дуванче казалось, что он бежит вперед. Бежит все быстрее и быстрее. У него перехватывает дыхание, сердце уже не стучит, а трепещет, но он не может остановиться. Он несется все с большой скоростью. Несется так, что слова Куркакана едва успевают за ним.