Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Доносить! Будешь доносить!

Холодом повеяло на Наташку от слов свекра. Кстати сказать, это были первые слова, сказанные Хвиноем после гибели его кума и друга Андрея Зыкова.

— Наташа… — никогда Хвиной так нежно не называл свою сноху. — Ты ведь, Наташа, понимаешь, какая беда приключилась? Ты у нас умная, сама понимаешь, что если повесим руки, бόльшая беда может прийти!

Потом он начал шепотом ругаться, и морщинистое, в клочковатой бороде лицо его и запавшие глаза становились страшными.

— Наташка, мы с тобой в Осиновском — беспощадная Чека! Так сказал Иван Николаевич… и посмей мне приказа не выполнять! — он поднял кулак.

И в ласке и в угрозах Хвиноя сноха чувствовала силу, властность, решимость, которых прежде в нем не было, и вынуждена была безропотно подчиняться. Потому-то, непоседливая и общительная в радости и в горе, она сидела и молчала.

Второй «молчальницей» была Гашка. Но ей-то как раз молчать было легче всего. Она просиживала здесь в безмолвии часами, и ее уводили домой или сама Ульяшка Лукина, или кто-нибудь из ее зареченских подруг по супряге. На Ульяшкином дворе, который стал супряжным двором, во время проливного дождя только и было забот, что накормить и напоить быков, разместившихся под большим сараем. Гашка умело и проворно вместе с другими делала это дело. Но так же проворно она оставляла его, если видела, что кто-нибудь из женщин направлялся к Бирюковым.

— И я с тобой! — кидалась она вдогонку.

Ульяшка, у которой вдруг перестали моргать ее большие глаза, сказала бабам:

— На корню Гашка сгорает… По Филиппу Ивановичу у ней любовь-тоска неизлечимая. Не перечьте ей…

И никто не мешал Гашке молчаливо сидеть в передней Ивана Петровича.

Она забыла о доме, забыла и о том, что девушке неприлично так открыто выдавать свою любовь, пусть даже к холостому. Молчаливо переносила она страдания, ловя сокрушенный шепот: «Опять бредит…», и молчаливо радовалась словам доктора: «Филипп Иванович будет сеять… Теперь ему осталось хорошо поспать…»

Молчаливо переносила она и жгучий стыд, когда дед Никиташка высказывал догадки:

— Из яра мне тогда показалось, что под Ковалевым рыжий конь — ну в точности, как Аполлоновы лошади… Вот теперь и думай, как он попал ему в руки?.. Аполлон, видать, уехал далеко разыскивать своих лошадей, а они, может, тут, под носом…

Молчание для Гашки было защитой от всех душевных невзгод, а невзгоды она переносила только из-за того, чтобы быть поближе к нему, к Филиппу, до конца разделить со всеми тревогу за его жизнь.

Иногда ею овладевала тоска. В такие минуты лицо ее с синими, округленными испугом глазами устремлялось в какую-то далекую точку, и она переставала слышать и замечать окружающее… Вот и сейчас она не заметила, как Наташка, спохватившись, что ей по приказу Хвиноя надо еще побывать во многих местах, торопливо встала и ушла. Давно ушли Елизавета Федоровна и дед Никиташка… Не заметила Гашка, как осталась одна с Иваном Петровичем, не заметила и того, что он подошел к ней и, собираясь что-то сказать, ждал, когда она обратит на него внимание.

— Ты сокрушаешься о нем, — оглянувшись на плотно прикрытую дверь, тихо заговорил старик. — И он еще с утра про тебя речь завел. Порасспросил про Андрея и про все прочее, поплакал и говорит: «Гашку не видал? Надо, чтобы она зашла, если охоту имеет». Ты и утром тут сидела, а я не сказал… Я с осторожностью к этому… Дадим ему до вечера как следует поспать, больше окрепнет, а вечером обязательно приходи. И тужить нам, дочка, нечего, — сам видал, как он поел, как разговаривал и как хорошо спит… Все идет к доброму, дочка…

Гашка не в силах была второй раз спокойно отнестись к слову «дочка». Слезы брызнули, будто их сразу выдавили из нее. Она вскочила и убежала от счастья, которое накатывалось на нее всей мощью, словно полая вода. Она прибежала домой и здесь как-то сразу заметила, что сапоги у нее грязные, что волосы потеряли свой соломенный блеск, — несколько дней не мыла их, расчесывала наспех.

«Как это у меня так получилось… Совсем замазурой стала. Ну, да ничего, до вечера все успею…» — думала она, звеня ведрами, тазом, стуча крышкой сундука, из которого доставала то одно, то другое. Она так была занята подготовкой к встрече с ним, что не поняла, а может, и просто не слышала слов матери:

— А я ходила за тобой к Ульяшке. Надо быть в дорогу готовыми… Вон я узлы связала… Да ты слышишь? Или ты вся там, откуда пришла? — бледнея, спросила Петровна.