Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Батя, а половина дня уже прошла?

— Батя, а скоро повернем гурт к хутору?

Тяжело было слышать эти вопросы, а еще тяжелее было утром, затемно будить детей. За длинный день они расходовали свои неокрепшие силы и с вечера засыпали как убитые, часто не дождавшись ужина. Короткой летней ночи было им мало, и, поднятые отцом на ноги, они часто снова падали в постель и, не открывая глаз, просили:

— Батя, дай еще немножко поспать.

Виновного около Хвиноя не было и, злобно ополчаясь против детей, он начинал топать ногами, ругаться. Дети пугались, и сон бежал от них прочь.

А через час, в поле, Хвиной был особенно ласков с детьми, будто старался загладить свою вину.

Сегодня прошлое не приходило ему в голову, а может, оно просто казалось другим?

— Чуднό! Должно быть, это потому, что теперь нет неволи и вера есть, что в обиду не дадут, поддержат в правде, в нужде… Овчар я лучший во всей округе. После сева возьмусь опять за гурт, — говорил Хвиной все громче и громче и, привстав, начал размахивать руками: — Ванька, и вы, Петька и Наташка, не мешайте мне заниматься своим делом. Особенно ты, Наташка, не влезай не в свои сани. Ты все болтаешь, что стыдно мне теперь ходить за овцами. Так это ты по глупости так… А помнишь, как в первый раз со мной заговорил товарищ Кудрявцев? «Ты, говорит, был овчаром?» — «Я». — «А сколько лет?» — «Пятнадцать». — «Трудовик, говорит, должен быть опорой советской власти». Наверное, Иван Николаевич меньше Наташки понимает?!

Хвиной засмеялся и отмахнулся от тех, с кем сейчас спорил.

— Батя, ты сам с собой, как в песне: «Сама с собою рассуждала и тем довольна я была», — усмехнулся Ванька, вернувшийся вместе с Наташкой за отсевом.

— Это овцы заморочили ему голову, — заметила Наташка.

Хвиной недовольно посмотрел на сноху и решительно сказал сыну:

— И сам с собою рассуждал, и с тобой, Ванька… И выходит, что бросать гурт мне не стоит, не нужно…

— Ты слышишь? — И Наташка удивленно уставилась на мужа. — Он и теперь не понимает, что нам бесчестье будет…

Хвиной не дал договорить снохе. Уже этих слов было достаточно, чтобы он взлютовал против нее.

— Решето у тебя на плечах вместо головы! Решето! — тыкал он пальцем на висевшее решето и указывал на лоб снохи.

Последний раз Ванька видел отца таким злым в день его отступления с белыми. Тогда большая обида мучила Ваньку, а теперь он внутренне радовался возбуждению отца и был доволен, что Наташка по справедливости попала под настоящий огонь. И все-таки он сумел остановить отца на полуслове.

— Батя, подожди! Постой! Да никто тебе не запрещает браться за гурт! Только после сева! Уж если так хочешь, то и берись!

— Что же ты о бесчестье ничего не говоришь? — крикливо спросил Хвиной.

— Да я тебе об этом и не собирался говорить. За Наташкины грехи с меня не спрашивай.

— Наташка — твоя жена, а у мужа с женой одна голова! Или жена твоя только плясать ловка?

— Этого ты ей в вину не ставь, — улыбнулся Ванька.

— Тогда и она пусть подальше со своими разговорами… Вот на этом и порешим, — снижая голос, заключил Хвиной.

Наташка не предполагала, что муж станет в этом споре на сторону свекра. Она была сильно озадачена и не стала возражать ни мужу, ни Хвиною. Подтянув потуже концы шали, она сердито принялась собирать подстилки, ссыпать с них отходы в железную коробку. Потом они с Ванькой и подстилки и коробку с отходами унесли куда-то во двор.

Совсем утихомирившись, Хвиной от жердей, составленных высоким костром, отвязал решето и понес его в сенцы. Вешая его рамой на гвоздь, он по неосторожности столкнул с соседнего гвоздя кырлыги. Одна из них, ударившись о косяк двери, как-то попала ему под ноги и сломалась на самой середине. Хвиной поднял обломки и, внимательно разглядывая, стал прижимать один конец к другому, да так сильно, что место излома становилось незаметным. Но, убедившись, что кырлыгу не исправить, он бросил обломки в угол, покачал головой и с видом человека, которого секунду назад могло постигнуть большое несчастье и только по случайности он отделался легким ушибом, сказал:

— Хорошо, что так. Хорошо, что вербовая сломалась, а не кленовая. Эта мне пятнадцать лет прослужила. Срубил молоденький клен за Доном…

Он снял с гвоздя кленовую, любимую кырлыгу и круто загнутым концом ее стал двигать в воздухе, будто ловил за ноги овец.

— Эка ловка! Эка легка! — восторгался он.

Неслышно появившаяся на пороге Наташка смутила его. Укоризненно покачав головой, она сказала: