Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Вылезай, Яшка, из саней! Больше кататься не будем, — сказал он.

— Это почему?

— Некогда. Дело есть.

— Рисовать будешь? — насмешливо спросил Яшка, горбоносый паренек, обутый в большие отцовские сапоги.

— Для школьной вечеринки нужен портрет… — и Петя дернул из рук Яшки веревку, привязанную к саням.

— Опять будет вечеринка? Вот ловко! — засмеялся Никола Киреев. — Ну до чего же нравятся мне вечеринки!.. Яшка, ты еще ни разу не был?..

— Не хочу и глядеть на них.

— А кто тебя просить будет? — усмехнулся Петька и потянул сани под гору.

Яшка подтолкнул их ногой.

— Хочешь, чтоб я тебя толкнул? — остановившись, спросил Петька.

— Мы вдвоем тоже можем тебе шишек насажать, — усмехнулся Никола и сильными руками шутя потряс Яшку за плечи.

— На вечеринке — красные! — негромко заметил Яшка вслед удалявшемуся Петьке.

— А ты белых ждешь? Не придут! Филипп и Ванька скинули их в Черное море, — не оборачиваясь, отрезал Петька.

Он уже наполовину спустился. Обгоняя его, мчался облепленный снегом Букет. Ребята по-прежнему стояли на верхушке горы, будто все еще не верили, что катанью пришел конец. И вдруг Яшка негромко крикнул:

— Петро! Чумаков! А если я убегу из дому, пустишь на вечеринку?

— Чудак человек! При этой власти всем можно!..

Петька хотел получше растолковать непонятливому Яшке, чем хороша советская власть, но помешала выбежавшая со двора Наташка.

— Ты, ученый человек, шел бы домой, а то отец вьюгой накинется на тебя… Придет Ваня из совета, скажешь, что я ушла в школу занавес шить. Щи на загнетке — ешьте!

И надо было видеть, с какой легкостью несли Наташку ее ноги, обутые в новые штиблеты, с каким игривым весельем и гордостью смотрели ее глаза из-под белоснежного пухового платка, — надо было видеть это, чтобы понять, что на душе у нее сегодня звонили только праздничные колокола.

Вернувшись домой, Петька сходу уселся было за стол, чтобы начать рисовать, но отец стал придираться.

— Ты можешь рукам сначала порядок дать?

Петька старательно вымыл руки, развернул лист плотной бумаги, расправил его на столе.

— Голова садовая! Что не постелишь скатерть на стол?.. Ведь делом-то каким хочешь заниматься!

Позже придирался Хвиной и к тому, что чуб у Петьки не причесан, что рубаха подпоясана кое-как… Впрочем, скоро отец умолк, и это, верно, потому, что Петька был послушен и молчалив. Теперь отец с задумчивым видом ходил по хате. Он был в серых валенках, в тех стародавних валенках, невысокие голенища которых и ступни хранили на себе латки самых разных возрастов и форм. Неторопливо, враскачку шагал он по хате, и только легкий шорох его валенок да едва уловимый стук карандашей, которые Петька то и дело вытаскивал из перевязанного голубой тесемкой пучка, нарушали тишину.

Хвиноева хата была все такой же низкой, сумрачной. Еще на год постарели темные сучковатые бревна стен и узкие доски потолка; по-прежнему огромное место занимала неуклюжая печь и широкая деревянная кровать с тощей постелью и горкой подушек… И все же, внимательно присмотревшись, хорошо припомнив то, что было здесь год назад, каждый заметил бы перемены. Из темного переднего угла исчезла подслеповатая иверская богоматерь, исчез и царь Николай со своей благоверной супругой и богоданными детками. В общем, не было в хате того, чем когда-то Павло Никитич Чумаков благословил своего сына на самостоятельную жизнь.

На деревянных крючках, вделанных в передний простенок, обычно с почетом висели праздничные казачьи фуражки Хвиноя, Ваньки и Петьки. А сейчас там были два шлема с нашитыми красными звездами и рядом с ними красовались новые сапоги, ушками накинутые на крайний крюк. На запотевших оконцах пестрели чистенькие занавески, а на месте государя с государыней и иверской божьей матери висели яркие цветы, вырезанные из зеленой и красной бумаги…

Перемены эти не били в глаза, не всякий бы их заметил. Но каждая была связана с событиями, которые надолго остались в памяти, прочно жили в сердце Хвиноя…

Заглянул как-то в его хату товарищ Кудрявцев — предстанисполкома. Заглянул о деле поговорить и заодно обсушиться, потому что по дороге сильно промок под дождем. Наташка сбегала к Зыковым за самоваром. Но чем его разжечь? Хоть кричи, так нужна была сухая дощечка. Раскрасневшаяся от смущения Наташка, подморгнув Хвиною, глазами стрельнула на икону, будто спрашивая свекра: «Рубанем на распалку?»

Не первый раз уже заговаривала она об этом, но Хвиной обрывал сноху: