Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Ты, едрена милость, Копылов сват, сгружайся. Небось все слиплось. Пройдись… Слезай-ка! — уже громко и сердито крикнул Андрей.

Хвиной передал куму вожжи, а сам вылез из саней.

— Не серчай, кум. Мы не умнее людей. Видишь, миру-то сколько идет? Все казаки…

— Казаки! Детей и баб побросали, а сами дралу. Нечего сказать, герои!.. — И он зло усмехнулся.

…К вечеру утих ветер, перестала сыпать метель и яснее стала доноситься редкая ружейная перестрелка.

— Кум, наши это или они? — спросил Хвиной.

— А то кто ж?.. Наши! Ванька целит тебе в энто место. Заслони рукавицей. Чего ж не заслоняешь? — изливал Андрей свое негодование.

Хвиной мрачно молчал.

Вот уже две недели, как село Белые Глинки переполнено беженцами из верхних станиц Дона. В крайнем дворе, посреди которого еле виднелась утонувшая в сугробах низкая изба, стояло десять или пятнадцать саней с привязанными к ним понурыми, исхудавшими лошадьми. Они сосредоточенно выбирали объедки сена и время от времени, шевеля отвисшими губами, вздрагивали.

В хате, на земляном полу, на разостланных полушубках и потертых бурых зипунах, лежали и сидели бородатые люди. Пахло закисшей овчиной, мочой, махоркой.

В темном углу, покрытый шубой, лежал Андрей с острой, колючей, темной бородкой, выросшей за время отступления. Он хрипло стонал. Около него сидел Хвиной. Его жирные волосы были взъерошены, губы неслышно шептали, потупясь, смотрел он куда-то в одну точку.

И вдруг стон Андрея сменился бредом.

— Уймись, кум Андрей. Представляется это тебе, — пытался вразумить Хвиной.

Но кум не понимал, не слышал. В горячке ему мерещилось, что едут они домой, что с Архиповского бугра он уже видит Дедову гору и радостно кричит: «Кум Хвиной, вон наши левады под горой! Гляди, и хаты стоят на месте! Слава богу!..» Он здоровается с женой: «Ну, здорово живешь, бабка! Приехал я! Наотступался!..»

Он плачет, и Хвиной не в силах успокоить его. В хате все подавленно молчат. Они не могут осмыслить происходящего. Им кажется, что прошли не недели, а годы с тех пор, как они выехали из хутора. Связь с недавним прошлым оборвалась. Для некоторых понятие «большевик» теперь уже ровно ничего не означало — пустой звук, слово, не имеющее смысла. А иные в этом когда-то страшном слове видели отдаленные надежды на лучшее, надежды на то, что их мучениям придет конец.

Хвиной часто вспоминал Ваньку, Ивана Петровича и говорил самому себе: «Не послушал… Теперь достукался… Уговаривал кум Андрей из Обливской вернуться домой — не хотел. Помрет он теперь, а вина моя. Что я скажу Федоровне? Баба будет плакать. Умереть недолго…»

В мыслях Хвиноя прошла вереница хуторян, похороненных в отступлении, а умерло не мало — двенадцать человек! Подумал:

«Хорошо, что я дома перехворал. Болезнь всех зацепила, только Аполлона и Степана обошла. И нужды при отступлении им тоже не досталось. Два дня ехали вместе со всеми, а на третий махнули — только их и видели! Мирон, Матвей, Федор Ковалев до самой Глинки ехали с нами. В Глинках их упрашивали хоть больных положить в сани. Кони у них добрые. С вечера согласились, а утром, еще и заря не занялась, вышли вроде за тем, чтоб коней напоить, и умчались… Узнал про то кум Андрей, матерно выругался им вдогонку, а на меня волком посмотрел. И догадался я, что в уме он мне сто чертей посылал. И следовало! Башка у меня навозом насыпана. На поганую кошку похож. Тыкают ее носом в нагаженное место, а она не понимает…»

— Давно уже орудия гремят, — заметил кто-то.

Хвиной безразлично глянул в сторону говорившего.

Это был Кирей. Огромный, бледный и тупо усмехавшийся, он сидел голый и дрожащими волосатыми руками беспощадно истреблял насекомых.

— Ты, брат, прямо сотнями их губишь.

— Заели, проклятые. Берись и ты за работу, Хвиной, — посоветовал Кирей.

Хвиной с досадой отмахнулся и, выйдя на крыльцо, стал смотреть на свинцово-бледный север. Блуждая глазами по необозримым снежным просторам, он искал дорогу, которая завела его сюда, но в однообразной снежной белизне просторного поля нельзя было найти ее, эту злую полоску, прикатанную тысячью саней, посеченную десятками тысяч острых шипов.

— Схоронилась, мерзавка! — погрозил он кулаком в пространство, туда, где должна была пролегать дорога, заведшая его так далеко от дома. — Ты хитрее гадюки и вьешься, как змея. Не нашим дорогам ты чета. Наши дороги прямые, как все равно кто кнутом рубанул. Вот хоть Горбатовскую взять или Дубовскую: прямые, как две натянутые бечевы. По ним не заблудишься. А вот Ванька мой и кривыми дорогами ходил. Умнее отца оказался. Вот тебе и старинные люди! Новый покрой оказался лучше старого. Молодые они, а узнали много. Скитались, мучились, тянули лямку войны. Мученье учит человека.