Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

— Открой!

Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла не шевелясь.

— Эй ты, комиссарша, открой!

«Живой в руки не дамся», — подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.

— Что надо? — спросила она твердо.

— Открой, обыск! — раздался незнакомый голос.

«Будь, что будет!» — решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.

— Зажги лампу, — распорядился один, на кителе его были нашивки вахмистра.

Дутовцы обшарили углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.

Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.

— Еще раз подойдешь, полосну по горлу, — произнесла она тихо.

Глупо ухмыляясь, Поликарп сел рядом с вахмистром.

— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.

Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:

— Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?

Побледнев, женщина промолчала. Нет, этого надругательства она не вынесет!

Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Утром Устинья направилась в казачью управу. Там сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.

— Что тебе? — спросил он сурово.

— Похоронить бы Евграфа… — сдерживая готовые хлынуть слезы, сказала Устинья.

— Пускай валяется, пес, — угрюмо произнес Ведерников.

Не разрешили и свиданье с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке.

Никогда не чувствовала себя Устинья такой одинокой. Она металась по избе от окна к окну, чего-то ждала, а то, сидя на лавке, закрывала глаза, боясь темноты углов, боясь звуков.

В голову лезли пустые мысли и, не задерживаясь, уходили: «Одна я… одна, нету у меня друга милого… Некому утешить меня, грудью от ветра прикрыть…»

Перед ней возникло лицо Русакова.

«Да… да… был бы рядом Григорий Иванович… Он бы меня защитил! — Неизвестно откуда пришедшая мысль укрепилась, вытесняя все остальные: — Да, да… он бы за меня жизнь отдал. — С силой сжав глаза, она вспоминала подробности их встреч. С какой грустью смотрел он на нее, как смягчалось его лицо, разглаживались на лбу складки, как менялся его голос.

Вдруг новая мысль обожгла Устинью:

— Да ведь он любит меня! Любит! И как я раньше итого не поняла!

Устинья открыла глаза и снова заметалась по избе.

Через час, взяв часть вещей, Устинья выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.

В отцовском доме ее ожидало второе горе: отец тоже был арестован, брат скрывался, а о Русакове ничего не было слышно.

Тихо дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви, черемуха. Ярко-красными рубинами сочных ягод красуется ветвистая калина.

Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.

Из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканую сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераска, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.

В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераска разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:

— Зачем тебя лешак принес?

Ераска снял ружье с плеча и с решительным видом заявил:

— Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должон тягу дать? Никуда отсюда не пойду! — стукнул он о землю своим «гусятником». Из дула посыпалась сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.

— Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! — распорядился матрос и добавил более мягко: — Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?

Ераска козырнул и, взвалив на плечо «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаза, посмотрел через него на солнце. Затем разыскал за печкой шомпол, которым ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.