Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

Концерт московской певицы начался с большим опозданием. Сергей с Никодимом вошли в клуб в компании новых знакомых по ярмарке: Дорофея Павловича Толстопятова, богатого заимщика, и Бекмурзы Яманбаева, известного скотопромышленника из Бускуля. Заняв места в первом ряду, Никодим исчез с Бекмурзой и вернулся в зал только после второго звонка. По их лицам было видно, что друзья успели выпить.

— Мало-мало сегодня гулям, киятра смотрим… — Бекмурза сощурил раскосые, заплывшие жиром глаза. — Водка пьем, русский депка зовем, шибко гулям.

Сергей внимательно посмотрел на раскрасневшегося от вина расстригу и сказал внятно:

— Чтобы этой дури не было. Понял?

Тот обиженно промолчал.

Полупьяный Бекмурза повернулся к Дорофею:

— Мах-хомет-то водку не велит пить. Мы мало-мало хитрим. Когда махомет спит, мы пьем маленько.

— Я те попью, — погрозил пальцем Толстопятов. — Денег завелось у тебя много, что ли?

— Акча бар! — хлопнул себя по карману Бекмурза и уставился глазами на медленно поднимающийся занавес.

Вскоре на сцену вышел тонконогий вихлястый человек с помятой физиономией и, коверкая русский язык, начал:

— Милсдари и милсдарыни! Элеонора Сажней исполнит романс Вертинского.

Похлопав в костлявые ладони, он скосил глаза на кулисы. Вся в черном, в сопровождении пианистки вышла на сцену певица.

прозвучал ее мягкий голос.

— Буль-буль, соловей-то пташка! — заерзал на стуле Бекмурза. — Латна поет.

Полный грусти голос Элеоноры продолжал:

Зажав бороду в кулак, Никодим не спускал жадных глаз с певицы. Казалось, что-то далекое, давно забытое вновь воскресло у него в душе.

Расстрига почувствовал, как тяжелый ком подкатывается к горлу. Рванув ворот рубахи, он откинулся на спинку стула. Эту песенку любила его жена.

— Чепуха какая-то, — пробормотал Сергей.

Когда стихли редкие хлопки, нежный голос Сажней продолжал:

Сергею показалось, что певица смотрит на него. Он невольно отвел глаза. Через пять минут конферансье объявил о выходе трагика.

На сцену, одетый в рогожную мантию, с бумажной короной на голове, вышел артист.

Бледное, с нездоровым румянцем лицо, воспаленный блеск глаз, сухой кашель, который был слышен еще до выхода, выдавали тяжелую болезнь.

Трагик подошел к рампе, не спуская глаз с Яманбаева, сказал властно:

Ничего не понимавший Бекмурза растерялся, но, взглянув на дремавшего Дорофея, успокоился.

Голова артиста опустилась на грудь. Он продолжал глухо:

Глаза трагика снова остановились на Бекмурзе.

— Моя Буксульский… — поднимаясь со стула, ответил тот громко. В публике зашикали. Никодим дернул полупьяного друга за бешмет.

— Тише ты, черт.

— Сам шорт! Человек-та спрашивает откуда? Ну, моя сказал. Вот кукумент, — сунул он расстриге паспорт.

— Гы-гы-гы, ха-ха-ха, — понеслось с галерки.

— Безобразие! Вывести! — Некто в казачьей форме офицера поднялся с сиденья и, подойдя к Бекмурзе, прошипел злобно:

— Выйди, свинья!

— Не тронь! — побледневший Сергей встал между Бекмурзой и офицером. Начинался скандал. На галерке раздался топот и свист. Подобрав мантию, трагик ушел за кулисы. Занавес опустился.

Офицер размахнулся. Никодим со страшной силой рванул его за китель. Тот, перелетев два ряда, шлепнулся в проходе. Пользуясь суматохой, Дорофей Толстопятов скрылся. Через полчаса порядок был водворен. Стражники увели Сергея с Никодимом в полицейский участок.

Расстрига проснулся перед утром. Усевшись на низенькие, покатые нары, стал оглядывать при свете ночника камеру.

— А обитель-то не тово, дрянная.

По сырым стенам ползали мокрицы. Через решетку окна в сером сумраке рассвета — пустырь, за ним — пологий берег Уя. Дальше шла степь, на которой изредка маячили юрты приехавших на ярмарку казахов.

— Из-за чертова мухамета сиди теперь, — пробурчал Никодим, перешагнул через спавшего Сергея, подошел к окну.