Яков Липкович - Баллада о тыловиках

Борис спохватился: пока он занимался самоанализом, Срывков не терял времени зря — подсчитывал, запоминал. Как разведчик он не мог упустить такую возможность. Досаде Бориса на себя не было границ, тем более что уже пошли улицы, где нечего было запоминать, — с двумя-тремя машинами у домов. Чтобы как-то наверстать упущенное, Борис стал лихорадочно припоминать, где и что он видел три минуты назад.

— Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? — тихо спросил Борис.

— Двенадцать, — ответил Срывков.

— Schweigt Jhr, Schweine! — продолжал орать на них Ганс. — Schnell! Rechts! [10] Молчите, вы, свиньи!.. Живо!.. Налево!.. Направо!

Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернусь на Лауцен…

Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее с обеих сторон он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом. 

Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Рискуя жизнью, он явно делал ставку на них. Но полной уверенности не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?

Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, как будто ему платили за каждое слово:

— Schnell!.. Schnell!.. Donnerwetter! [11] Живо!.. Живо!.. Черт побери!

Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что и они сами третью ночь не смыкают глаз — по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться…

— Los! Hinauf! [12] Давай! Наверх! — рявкнул Ганс.

Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?..

Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности…

А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить.

Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.

— Кажется, влипли, — быстро шепнул Борис Срывкову.

— Да подожди ты! — отмахнулся тот.

Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.

— Schnell!.. Schnell! — продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос!

Они прошли мимо пулеметного поста, вступили на мост. Сейчас их в любое мгновенье могли прошить очередью. Сапоги скользили по грязи. Каждый шаг отдавался в сердце — ведь следующий мог стать последним.

Часовой, который оказался фельдфебелем и, судя по всему, командиром пулеметного взвода, шагнул к ним и сделал знак остановиться. Борис ощутил горячую бугристую поверхность лимонки. Но немец обошел их. Его интересовал Ганс. Он снова спросил, куда тот ведет пленных. Ганс ответил, как условились: в штаб, в Лауцен. «А там что, своих пленных нет?» — осведомился фельдфебель. И тут Ганс проявил самостоятельность, начал хохота. Смеялся он до того искренне, до того заразительно, что фельдфебель стал ему вторить — сперва сдержанно, а потом, все больше постигая смысл этого смеха, громко и открыто. Вскоре они хохотали оба. Уж они-то хорошо знали, какой ценой немцам удалось окружить в Лауцене русских гвардейцев и почему нет пленных.

Но этот неожиданный и дружный хохот встревожил Срывкова: не над ними ли смеются фрицы? Встретив его вопросительный взгляд, Борис незаметно покачал головой: ничего опасного. Срывков опустил веки: мол, понял.