Элигий Ставский - Камыши

«Ну, и что ты можешь сказать?» — спросил отец.

«Они были слабыми людьми. Они струсили», — заявил я.

«Это все, что ты там сумел вычитать?» — сказал он, поморщившись.

«Да, — повторил я с еще большим азартом. — Они испугались царя и не могли умереть как герои».

Я стоял перед отцом, а он молчал, думал о чем-то своем и смотрел мимо меня. И лицо у него было острым, сумрачным и болезненным.

«Не знаю. Не знаю, — вздохнув, наконец проговорил он, по-прежнему не глядя на меня. — Не знаю, что из тебя выйдет. Они были не просто героями. А может быть, героями только и возможными в России, такими они были чистыми. Вот именно чистыми».

И устало и горестно объяснил мне, что декабристы были дворянами, людьми, которые сами жили во дворцах, катались как сыр в масле, обедали с царем, ездили в каретах и, значит, когда поднимали восстание, боролись совсем не за себя, а за народ.

«А то, что вычитал ты, — отвратительно, так это зло и мелко, хотя, конечно, правда, что некоторые из них в последний момент не выдержали. Да и вообще, — тяжело заключил он, махнув рукой, — учись думать, потому что жизнь у тебя, кажется, будет сложной…»

Я попробовал вытянуть ноги. Закованный этим пластмассовым столиком, я чувствовал себя как винт в гайке.

— Она забыла про ваш кофе. Эта старушка холодна, как температура за бортом, — по-свойски наклонился ко мне сосед. — Мне-то понравилась ваша дама, с которой вы были в ресторане. Что-нибудь связанное с кино? Очень эффектна.

Я вынул сигарету. Мне было трудно разговаривать.

— Жаль, что я живу в Москве, а то был бы вашим соперником, — засмеялся он. — Ну, конечно, если это не жена. Но вообще-то я в Ленинграде бываю частенько.

Я достал зажигалку и прикурил.

— Газовая? Неужели «Ронсон»? Очень, очень хороша. — Он зачем-то отцепил свою ручку. — Восьмицветная… Только вот чуть ободок расколол. Предложил бы обменяться, да подарок отцу везу.

Он еще повздыхал, поерзал и затих.

— Поспали бы, как другие, — сказала стюардесса, ставя передо мной чашку кофе. — Или вот «Крокодил» почитали бы…

Странно она иногда щурила глаза. Как от ветра. Но от ветра хорошего, теплого.

Я отпил несколько глотков этого крепчайшего, пахнущего жженой корой кофе, который был подан мне на высоте восемь тысяч метров. Мой сосед откинулся, устроился поудобнее. Поставив чашку на пол, я взялся за свой столик, пошатал его и кое-как выдернул. Посмотрел на часы и вынул из кармана написанные дедом листки. Я все же взял их из дома…

…Дед приехал в тридцать четвертом году. Мы встречали его на Варшавском вокзале, и никогда прежде я не видел столь веселого и жизнерадостного человека. Вздохнув, господин раскинул руки, схватил меня, начал тискать, подбрасывать, смеяться, а потом заплакал, прижимая к себе. Вздохнув снова, на весь перрон кричал: «Питербурх!» — и приказал, чтобы дрожек было двое, потому что он хочет ехать только со мной. «И тотчас же!»

Испугался я потом, когда мы ехали, а дед продолжал всю дорогу кричать, вставая, хлопая меня по плечу, снимая шляпу и кланяясь: «Питербурх!»

Дом сразу же перевернулся и как будто треснул. Отец, одетый во все парадное, в тот же вечер потребовал, чтобы дед порвал чужой паспорт и, вытянувшись, как школьник, заявил, что ему не о чем разговаривать с человеком, у которого нет родины, нет своей родной земли, а потому, значит, и вообще нет ничего святого, и все равно, чьи считать деньги и с чьего стола собирать крохи, изображая паяца. Дед, словно не слыша его, стоя посреди комнаты, хохотал, сверкая ровными белыми зубами: «Питербурх!» Открыл рояль и ладонями давил на клавиши.

В меня зарылся дрожащий страх. С таким похожим на меня лицом дед был человеком не тем, был не таким, как все, был чужим. И, приехав, он стал еще дальше. Я боялся его.

Боялся его я и на следующий день, когда он посадил меня на извозчика и повез в торгсин и опять хлопал по плечу и обнимал. Мне казалось, что он соскочит сейчас, схватится за ворота и начнет трясти какой-нибудь дом. И, как вчера, от него пахло хорошей едой, и вином, и духами. В торгсине он все чему-то удивлялся недоумевая, смеялся, долго стягивал перстень, откручивая его вместе с пальцем, накупил апельсинов, шоколада, колбас, взял целый окорок, тут же угощал шоколадом продавщиц, которые улыбались ему, и повторял: «Непостижимо. Непостижимо…» На нас показывали пальцами.

Извозчик сказал ему: «Барин…» А я крепко держался за толстую трость, боясь, что дед случайно заденет меня локтем и, не заметив, вытолкнет на мостовую, а он снова смеялся и говорил: «Это ж как у тех крохоборов, в Париже, что папиросными ломтиками ветчину берут…»