Михаил Стельмах - Повести о детстве - Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Вместе они работали, так пусть бы вместе и отдыхали, — говорил дядька и клял тех люциферов, которые додумались втыкать в железо смерть. — Их бы, извергов, заклепать в то железо и выстрелить на океан.

Когда зарубцевалась его левая рука, когда он как-то научился орудовать обрубком руки, — снова взялся за снаряды, потому что людям надо было пахать землю. Правда, теперь дядька Яков колдовал над снарядами не в кузнице, а на огороде, потому что если бы снова что-то случилось, — жалко было бы кузницы и особенно нового кожаного меха в ней…

Много лет тому, когда отец был еще парнем и работал в лесах князя Кочубея, дядька Яков занял у него на хозяйствование тридцать рублей. Но теперь дядька усомнился, следует ли ему возвращать эти деньги. Пять рублей он принес сразу по приезду отца, положил их на стол и заговорил не так к родне, как к мелкой голове мелкого царя:

— Вот вам, брат и жена брата, золотая пятерка, хлеба себе прикупите или что-то на хозяйство. А как дальше нам считаться, — сам не знаю; трудное это дело: за царя были одни цены, теперь — другие.

— Не такое оно и трудное, — сказал отец. — За царя корова стоила у нас тридцать рублей, и теперь — тридцать.

— В самом деле? — удивился дядька. — Надо как-то пойти на ярмарку сверить цену, — он второпях начал собираться домой и после не заходил к нам.

— Все цену сверяет, — насмешливо говорил отец, когда заходила речь о давнем долге…

Теперь дядька Яков не прячет своих узковатых глаз, и у матери просыпаются надежды.

— Так как вы поживаете в этих хоромах? — бухает дядька Яков промерзшими сапогами. — Привыкли ощупью ходить? А чего доливка осела — не от богатства?

— Да нет, от злыдней. Они ночью гарцуют по хате и все спрашивают, когда ты придешь и потрясешь мошной, — оживают чертики в отцовских глазах. — Что-то ты, Яков, очень веселый сегодня. Обманул кого-то?

— А чтоб тебя! Узнаю своего искреннего брата, — засмеялся дядька, и засмеялись на его лице все оспинки. Но мужчина не сокрушается ими, а иногда с улыбкой говорит: «Имел себе когда-то ничего лицо, но бес подлатал его решетом».

— Так откуда к тебе радость пришла? — насмешливо допытывается отец и даже на меня смотрит веселее.

— Спрашиваешь, откуда радость пришла? Вот с этих шести пальцев, — протянул брат брату обе руки. — Хоть они и сироты, а не разленились, и что-то в них таки есть. Сегодня подскочили ко мне из Литина, чтобы я поколдовал возле новой мельницы. Там, говорят, до меня какой-то даже инженер работал и ничего не сделал. А кто-то догадался послать за Яковом! — дядька аж подрастает посреди дома.

— И как? — улыбнулся отец.

— Таки починил! — упорно бухает сапогами дядька Яков. — И за неполный день заработал дурные деньги — аж десять рублей серебром. Еще и магарыч поставили.

— Аж десять серебром?! — не поверила мать.

— Пересчитайте! — дядька важно вынимает из кармана черную, как кротенок, мошну и величественным движением бросает на сундук. — Бери, Афанасий, на корову!

От этого дива у матери выпал починок из руки, и она, явно, уже увидела в торге свою корову.

— Спасибо, Яков, спасибо, — исчезают чертики из отцовских глаз. — А я уже грешил на тебя.

— И следовало, — становится грустнее дядька. — Много, ой, много грязи наросло на моей душе, иногда и вымываю ее, а до конца вымыть не могу… Вот сам скажи: зачем мне было забирать отцовскую катрагу [46] Катрага — шалаш. ? Разве своей не имею? Так нет, придумал забрать и оставил родного брата с одним овином, еще и его копейку хотел утаить. Так не батожить меня за это? Вот сегодня я раскаиваюсь, а завтра снова-таки именно за это возьмусь.

— Так скрути свой норов, Яков, пока он тебя не скрутил, — с сожалением глянул отец на брата.

— Не могу скрутить его, — аж вздохнул дядька. — Он, клятый, более стойкий чем я.

— И чего?

— Чего? — еще больше сузил мужчина глаза, а оспинки на его лице стали глубже. — Потому что ношу страх возле сердца.

— Вы носите страх возле сердца?! — не поверила мама. — Так как же вы снаряды разбираете?

— Что снаряды! — взглянул куда-то вдаль дядька Яков. — Есть страшнее чем они.

— Что же оно?

— Страшнее — мужицкая старость, тот день, когда тебя не захотят слушать ни твои пять пальцев, ни твой обрубок, когда ты станешь никому не нужной трухой, а из углов на тебя заморгают злыдни. Поэтому и вырываешь, и давишь каждую копейку, и прячешься с ней, будто вор, а она же, мерзость, и несет тебе только паскудство, неотступно измельчает и мозги, и душу. Хорошо знаю, что надо жить по правде. Но знаю и другое: делай по правде — глаза вылезут. Вот и бредешь между двумя берегами, спасая тело и топя душу. — Дядька грустно посмотрел на меня. — Может, они, дети, не испытают нашего проклятого варева, а найдут лучшую судьбу. Об этом теперь большевики и в газетах пишут. Что ты, школьник, скажешь на такое?