Михаил Стельмах - Повести о детстве - Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Деда, а как ваш сын теперь поживает?

— Да поживает: в Харькове в начальстве ходит, телеграммы деду бьет, а в село редко заглядывает. Вот и теперь написал, чтобы приехал к нему.

— Поедете?

— Да наверное, как обсеюсь, поеду. Внука же имею там, невестку. Людей лечит она, может, и мою десницу заново перешьет, а то ведь что это за хлебороб, если так рано имеет разлуку с серпом. Старуха уже обгоняет — больше меня жнет, еще и хитрит.

— Как это она хитрит у вас? — недоверчиво засмеялся отец.

— Знает мою гордость, так украдкой свои снопы на мою полоску переносит. Разве же это дело? — и старик пошевелил поседевший костер.

Из него посыпались искры, их стало много-много — и в глазах, и вокруг дедовой телеги, и по всей долинке, и почему-то небо приблизилось к земле. Потом кто-то подхватил меня на руки и начал качать, как в колыбели, а передо мной появились волы деда Корнея, они напускали на долину туман, а в нем отзывался перепел: «Спать пойдем, спать пойдем…»

Еще солнце только-только подняло свой венец, еще сизо и сине туманились росы, когда меня разбудил отец.

— Умойся, Михайлик, и поедем жать.

— Я сейчас. А где же дед Корней?

— Он уже, наверное, первый сноп связал.

— Чего же вы меня раньше не возбудили? Я бы ему спасибо сказал.

Отец грустно улыбнулся:

— Жалел, дитя, потому что кто тебя потом, как откатишься от нас, пожалеет на свете?

— Ой папочка…

— Беги, беги умывайся. Мама уже, смотри, трактом на поле идет.

Мы приехали на свою десятину чуть позже мамы. Она с узелком в руке, с серпами на плече уже стояла возле ржи и выглядывала нас.

— Хороших имею себе жнецов, — будто укоризненно покачала головой, сняла серпы с плеча, развернула полотно. — Бери, Михайлик, свой. — И радость и боязнь снова охватывают меня. — Посмотри на восход солнца и начинай на счастье жать.

Вот я набираю полные глаза солнца, наклоняюсь, беру первую пригоршню ржи, на которой еще спят бутоны березки, шарх серпом — и кладу на ров.

— Больше, больше наклоняй стебель, чтобы не порезаться, — говорит позади отец, который уже успел спустить Обменную.

Я так и делаю, как советует отец, а от волнения меня аж бросает в жар.

— Вот и дождались жнеца себе, — нахваливает меня мать и сама припадает к росистой ниве.

Ее похвала ободряет меня, я уже свободнее начинаю орудовать серпом, свободнее вывожу переплетенный березкой стебель. Вот уже и пот покрывает лоб, вытираю его рукавом, один миг любуюсь голубыми шпажниками, которые прищурились возле самой земли, — и снова за работу.

— Эге, да тебя, гляди, и конем не догонишь, — отзывается отец. — Не спеши так — день и сегодня большой. Вот иди сюда.

Разгибаю спину, а солнце бьет мне в глаза, а отец и мама смотрят на меня, улыбаются, и я не знаю, или они подсмеиваются, или любуются мной.

— Ну-ка собирай, что нажал, — говорит отец, — и хорошенько ровняй. — Нажатое мной он опоясывает перевяслом, вынимает из-за пояса юрок, связывает сноп и ставит его гузырем [37] Гузырь — нижняя часть снопа, комель. на стерню. — Вот, Михайлик, твой первый сноп, твой первый хлеб, — еще и рукой проводит по стеблям снопа. — Запомнишь его?

— Как же его запомнить?

— А ты за перевясло шпажники или цикорий засунь. Тогда мы твой сноп в сочельник на кутнике [38] Кутник — красный угол (укр. — покуття, покуть ), у восточных славян наиболее почетное место в избе, в котором вешались иконы и стоял стол. На кутнике садились глава семьи, молодые на свадьбе или самый желанный гость. поставим.

— Э? — не знаю, что сказать, потому что страх боюсь, не смеется ли отец. И все равно так мне приятно смотреть на свой сноп, будто он из самого золота вылит.

За этим снопом пошли другие, и, когда их стало девять, пот совсем облил меня, а в крестец просочился огонь. Оно бы и отдохнуть не помешало, однако же стыдно. И тут ко мне откликнулся отец:

— Михайлик, не сбегаешь ли к роднику за водой?

— За водой? — сначала обрадовался, а дальше удивился, потому что еще минутку тому было полкувшина воды. — Разве всю выпили?

— Да она нагрелась, и я вылил ее. Принеси свеженькой, и не с дороги, а с долинки.

— Да это же далековато.

— Зато вода вкусная!

Я беру из отцовых рук глазурованный кувшин, стернями выхожу на дорогу, а дальше ржами, и пшеницами, и овсами бегу в долинку, где так привлекательно млеют на солнце кучерявые вербы и тихонько попискивает под ногами влажная земля. И так мне хочется кого-нибудь встретить, рассказать, что я уже не какой-то там пастушок, а жнец. Но вокруг ни куколки, все на жатве в поле, — сегодняшний день кормит год. И некому похвастать мне, потому что не будешь что-то говорить вон той булькатой [39] Булькатый — с выкаченными глазами. лягушке, которая растопырилась на воде и собирает на широкие губы презрение ко всему, что не держится воды… И почему бы это кому-то не прийти сюда, не спросить, как я живу и что я теперь делаю?