Михаил Стельмах - Повести о детстве - Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Ты приезжай к нам, Марьяночка, потому что мы все очень любим тебя.

— Как будет возможность. Прощай, дорогой, — она ​​еще раз целует меня и выходит из хаты.

На улице стоят запряженные кони. Молодой, горбоносый парень в шинели красиво поворачивает голову к нам и приветливо улыбается. Отец первым подходит, здоровается с ним.

— Сумел же ты, парень, высмотреть девушку. Долго такую надо было искать.

— А я же и искал ее долго. Три года в седле проездил. Поэтому судьба и наклонилась ко мне, — сердечно говорит парень и протягивает руку молодой: — Садись, Марьяна.

Девушка проворно выскакивает на подводу, а в это время кто-то втихаря трясет меня за рукав.

Я оглядываюсь. У забора, с котомкой через плечо, незаметно встала Люба. И у нее тоже почему-то сияют глаза.

— Молодая? — поднимает голову на Марьяну.

— Молодая, — удивляюсь, как об этом сразу могла догадаться Люба.

— Ой, это так славно! — радуется девушка, не понимая, как мне трудно прощаться с Марьяной.

— Прощайте, люди добрые, — коснулся рукой шапки молодой и тряхнул вожжами. Кони ударили с копыта, и под ними зазвенела и брызнула соком мартовская земля.

Мы все поворачиваем головы и долго-долго смотрим вслед Марьяне. Вот уже лошади берут на другую улицу, вот уже в последний раз промелькнули головы молодых, а мы смотрим и смотрим и на дальние прикрытые весенней мглой поля, и на солнце, и на ветряки — ту крестьянскую птицу-сказку, что все собирается взлететь в небо, но не может расстаться с землей.

— Какой будет ее судьба? — неизвестно у кого, у солнца или у земли, спрашивает мать.

А мы с Любой, взявшись за руки, идем в школу, идем по тем свежим колеям, что остались на мартовской дороге.

И вдруг вверху над моей грустью отозвались тревожные звуки далеких колоколов. Мы с Любой поднимаем головы к небу, к празднично белым облакам и видим, как прямо из них вылетают лебеди и трусят на дома, на землю и в душу свою лебединую песню.

И хорошо, и странно, и радостно становится мне, малому, в этом мире…

— А лебеди летят… над моим детством… над моей жизнью!..

Как только весна где-то в ржах-пшеницах встречается с летом, у нас созревает земляника, созревает ночью, при звездах, и поэтому становится похожей на росу, выпавшую из звезд.

Это тоже, приклоняя небо к земле, говорит моя мать, и поэтому я люблю эту пору, когда земляничники засвечивают свое цветение. Цветут они так, будто сами удивляются своему беззащитно-чистому цвету. А со временем над ними по-детски наклоняют головки увлажненные туманом ягоды. И хоть небольшая это ягода, а весь лес и всяк, кто ходит в нем, пахнет земляникой. Я теперь ложусь и встаю, выкупанный этим благоуханием, — лето, летечко!..

Я люблю, когда ты раскрываешь свои ресницы, грустноватый ржаной цвет, я люблю, когда ты доверчиво смотришь на меня глазами васильков и откликаешься косой на лугу, перепелкой в поле.

А как хочется спать в тебе, в твоем сладком тумане, в твоих звездах!..

И уже знакомая рука ложится на плечо и знакомый голос наклоняется к твоему сну:

— Вставай, Михайлик, вставай.

— Мама, еще одну капелюшечку…

— Отряхни эту капелюшечку.

— Ой…

— Гляди, еще бока отоспишь. Тогда что будем делать?

Дерюжка и тепло спадают с тебя, ты весь собираешься в комочек, как грецкий орех, врастаешь в топчан. Да разве это поможет?

— Вставай, вставай, дитя, — вынимает мать из сна. — Уже окна поседели, уже просыпается солнце.

Солнце?.. А ты еще видишь луну, как ее из лесу выносят на рогах коровы, тоже пропахшие земляникой.

На тебя, на твои покромсанные видения снова падают слова, словно роса; ты встаешь, надувшись, зевая, прикладываешь кулаки к глазам, а в ухо, где еще притаился сон, сквозь туман проникает унылое кукование. Уже не первое утро печалится кукушка, что вот-вот на седом колоске ржи потеряет свой голос, — лето, летечко!

Оно тихо с полей зашло в село, постояло у каждого плетня, огорода да и взялось за свое дело, чтобы все росло, родило. Даже на цыпочки встает, так хочет расти, так хочет родить!

Как зелено, как свежо, как росно за двумя окошками нашей бедняцкой хаты, занимающей ровно половину пристройки старого захудалого овина, который ночью спит, а днем дремлет…

По возвращении отца был в нашей семье очень невеселый день — раздел дедова наследства. Как будто чужие, сидели на ясеневых скамейках братья и жена брата, просвечивали друг друга подозрительным глазом. Правда, драки-ссоры не было, но то сердечное согласие, которое жило когда-то в дедовом жилище, отошло далеко от наследников. Более всего показывала характер жена брата, хотя и имела в своем хозяйстве пять десятин, и волы, и корову. Но и детей было у нее тоже немало — аж четверо, и старшей дочери уже надо было готовить приданое.