Алексей Мусатов: Солдатки

Родимцев на мгновение запнулся, словно раздумывая, признаваться ему или нет, а потом, махнув рукой, достал полевую сумку и извлек из нее еще несколько писем, перетянутых резинкой.

— Это дружка моего письма… разведчика. Хорошо писал человек, знаменито. Откуда у него только слова брались… Только чудной он был: напишет письмо и носит в полевой сумке.

— Почему? Посылать было некому?

— Кто его знает… То ли он адресок потерял, то ли еще что, но писем этих у него скопилось немало… А тут моему дружку задание — в тыл к немцу идти. Сдал он, как полагается, старшине все документы, а вот эти письма мне вручил. «Петя, говорит, не в службу, а в дружбу, побереги, пока я к фашистам прогуляюсь». Проводил я его, а через день меня ранило. Попал в госпиталь, потом в другой. Так письма со мной и путешествуют. Хорошие письма. Очень уж про солдатское сердце верно в них сказано. Лучше не напишешь… Да вы сами взгляните, — Родимцев протянул Наташе пачку писем.

Наташа в смятении перечитала письмо… Нет, сомнений быть не могло. Это его почерк, его рука — угловатые прямые буквы, недописанные слова к концу тесной строчки. Вот и знакомые инициалы — «Н. Г.».

У Наташи похолодели руки. Она вдруг прижала письмо к лицу и, обессилев, присела на краешек кровати.

Родимцев растерянно посмотрел на Наташу:

— Что с вами?

— А где он теперь… разведчик этот?.. — шепотом спросила Наташа.

— Вот этого не скажу… Разминулись наши дорожки. Только вы зря, сестренка, к сердцу все близко принимаете. Я так гадаю — жив дружок мой. Человек он такой — воевать умеет, легко не пропадет. Мы с ним как-то на гитлеровцев напоролись. Прямо с глазу на глаз, как вот на зверя в тайге. «Петя, говорит, нельзя нам погибать». Ну мы и газанули, дали оборотов. Кого гранатой прикончили, кого прикладом. Выцарапались! Когда до своих дотянули, смотрю, а у него весь приклад расщеплен. Умел человек драться!.. Да нет, он обязательно жив, — убежденно заверил Родимцев.

Наташа вдруг оторвала от письма пылающее, в красных пятнах лицо, глубоко перевела дыхание.

— Его Николаем звали? Да?.. Николай Горбатенко?..

— Точно… Николаем. — Родимцев привстал на колени и, весь подавшись вперед, пристально поглядел женщине в глаза: — Постой, постой, сестрица…

— Родимцев, милый… да вы знаете… знаете, кого вы мне отыскали… — Наташа порывисто прижалась губами к колючей щетине Родимцева и стремглав выбежала из палаты.

…Глубокая ночь. За окнами неистово шумит ветер, несет колючий песок, пригоршнями бросает его в стекла. Наташа Казанцева сидит за шатким столом и при свете тщедушной коптилки в который раз перечитывает письма Николая.

На кровати беспокойно спит Павлик.

В своем углу просыпается Аннушка и долго наблюдает за тем, как Наташа усердно шевелит губами и как каждая строка письма отражается на лице женщины: то по нему пробегает улыбка, то оно становится мечтательным, то серьезным и озабоченным.

— Спать, полуночница, спать… — ворчливо говорит Аннушка. — Ищь ожаднела. Радость, ее, как воду в пути, беречь надо, чтобы надолго хватило…

Наташа покорно раздевается, расплетает свои тугие косы, медленно пропускает сквозь пальцы легкие светлые волосы. Потом, осторожно придвинув сына к стенке, ложится с ним рядом.

— А папа с нами?.. Да… с нами? — спросонья спрашивает Павлик.

— С нами, с нами, — не сыну, а скорее себе шепчет Наташа и, тихо улыбаясь в темноту, думает о том какой сегодня выдался необыкновенный день, и слушает, как за окном протяжно и гулко шумит ветер.