Алексей Мусатов: Солдатки

— Вы напрасно их беспокоите, — заметила ему Наташа. — Не видя больного, врачам трудно сказать что-нибудь определенное.

— Дело ясное, — устало вздохнул Родимцев. — Не вы́ходит мне Варька сына… натура не та. Вы ведь знаете, какая она у меня: того не могу, этого боюсь… Володька, бывало, прихворнет, так мне с ней больше заботы, чем с сыном.

К вечеру у Родимцева поднялась температура, заныло плечо, а через день открылась рана.

Дома, делясь с Аннушкой событиями дня, Наташа с грустью рассказала о Родимцеве.

— Жалко человека. Так он хорошо себя чувствовал, и вдруг это письмо…

— Здравствуйте пожалуйста, — с досадой отозвалась Аннушка о жене Родимцева. — Голову потеряла, горько ей, невмоготу. А солдатам нашим не горько в пекле сидеть? Так они поди не плачутся, не психуют. Так и ты помалкивай лучше, чем сердце другому терзать.

Но через минуту Аннушка уже пожалела Варю:

— Хотя и то сказать: нелегко ей. По себе знаю, как это достается, когда ребенок болеет.

— А давай напишем ей, — предложила Наташа.

Эта мысль понравилась Аннушке. В этот же вечер женщины сели за письмо. Они рассказали, как подействовала на Родимцева болезнь сына, и попросили Варечку крепиться, взять себя в руки, не расстраивать мужа тревожными письмами. Потом, вспомнив бессонные ночи, проведенные у изголовья заболевших детей, женщины посоветовали, как лучше ухаживать за мальчиком.

С ответом Варя не задержалась. Очередное письмо Родимцеву было уже значительно спокойнее: Володька, правда, еще не совсем здоров, но самое страшное миновало, и мальчика, наверно, скоро выпишут из больницы.

— Только бы она мне малого выходила… — говорил Родимцев, жадно перечитывая письмо. — Я для нее тогда что ни на есть сделаю.

Вскоре Варя ответила и Наташе с Аннушкой.

«Дорогие, далекие мои подруги! Спасибо, что вовремя меня одернули. Я ведь совсем было потеряла голову. Буду держаться, пока хватит сил, хотя, прямо сказать, достается мне крепко. Тиф у мальчика прошел, но началось осложнение — воспаление легких. Второй месяц дежурю по ночам у его постели. Совсем заморилась. Вчера стала заводить трактор и упала. Очнулась в больнице. Но это ничего… Сегодня мне уже легче. Очень я боюсь за Володьку. Пете про это не говорите, пусть думает, что все у нас идет по-хорошему…»

Женщины молча переглянулись.

Утром в госпитале первым встретил Наташу Матвей Сидельников. Он заметил ее в конце коридора и, сунув костыль под мышку, быстро заковылял навстречу:

— Слыхали?.. Володька-то наш на поправку пошел, — шепнул он.

— Какой Володька? — не сразу догадалась Наташа, но потом сообразила, что «наш Володька» — это не кто иной, как сын Родимцева.

— Это правда, Сидельников? — Наташа приостановилась и облегченно перевела дыхание. — Письмо пришло?

— Полный рапорт от супружницы, по всем статьям… — Матвей кивнул на палату. — У Родимцева так прямо праздник… сияет, как млад месяц.

Наташа поспешно вошла в палату. Раненые обступили койку Родимцева. Из рук в руки переходил небольшой листок бумаги. Родимцев сидел на койке, поджав под себя ноги, и ревниво следил за блуждающим листком. Вот он попал в руки Стригалева. Тот повертел его и разочарованно пожал плечами:

— Да тут и почитать нечего… Одни кляксы да закорючки какие-то.

— Много ты понимаешь! — Родимцев отобрал у Стригалева письмо и бережно расправил на ладони. — От сына… собственноручное. Мне эти крючки да кляксы дороже любого чистописания… Раз малый опять бумагу царапает — значит, живет, здравствует. Это, Стригалев, понимать надо…

Тут Родимцев заметил Наташу и сконфуженно засмеялся:

— А я вот за жинку ратую… Володьку-то она мне…

— Знаю, знаю. Покажите, что у вас там. — Наташа взяла у Родимцева письмо.

Оно было коротенькое, в кляксах, строчки причудливо загибались книзу. Здесь же были нарисованы два человечка — один маленький, тощий, из палочек, а второй — из кружочков. Под первой фигуркой было написано: «Это я в больнице», под второй: «Теперь я вот какой!». Внизу шла приписка от Варечки:

«Милый Петя! Очень некогда, Подробно напишу в воскресенье. А пока посылаю тебе Володькины каракули. Все страшное прошло. Володька поправился, хорошо кушает, опять носится как оглашенный, вчера разбил тарелку, помнишь, ту, с голубой каемочкой? Думаю, не выпороть ли его для острастки. А то вырастет из него второй Петя Родимцев, сорвиголова. А за то, что переполошила тебя тогда, не сердись».

«Хорошо написала, умница», — подумала Наташа и протянула Родимцеву руку: