Федор Панфёров - Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— Ну, понимаете, ехали-ехали мы до этого Светлого опорного пункта. Километров триста отмахали. Еду и думаю: вот молодцы — обновили землю. Радуюсь! Ай, дурак! И еще больше обрадовался, когда издали, с выжженных степей, увидел оазис. Да! Оазис! Лес-лес-лес. В гигантской котловине — лес и лес! Думаю, молодцы. Не зря поработали, — Иван Евдокимович глотнул сразу полстакана горячего чаю и продолжал удивленно: — Въезжаю. Ба! Полоски, метров сто шириной, метров сто длиной, обнесены лесными лентами. Понимаете?

— Пока ничего не понимаю.

— Да на таких полосках что же трактору делать, комбайну? Тем более скоро тронется по полям электротрактор, электрокомбайн: таким машинам разбег нужен самое меньшее километр… Что ж, корчуй тогда эти клеточки? На них ведь только конь, запряженный в плужок, может работать. Лес-то вырастили, а во имя чего? Ради чего? Пример для колхозов, да еще укрупненных?.. Нет! Светлый! Опорный! Для кого опора-то? Для кулацкого хозяйства. Пригляделся я еще и — ба: сидят там людишки, сторонники сухого земледелия, ученые степени получили за разработку подобных, извините за выражение, проблем. Да кому нужны они, такие проблемы? Сухое земледелие! Кому оно нужно, сухое земледелие? Они ученые степени получили за сухое ковыряние. А тут вода идет. Вода — водища ведь идет! — И вдруг академик расхохотался: — Гляжу, у директора в кабинете на этажерке красуются два арбуза. Вот такие, в обхват. Спрашиваю: «Эта премудрость к чему у вас?» Отвечает: «Арбузы, слышь, — самая доходная статья». — «Да вас, что ж, спрашиваю, доходные статьи, что ль, прислали сюда отыскивать?» Молчит. Чуете, почему молчит? Можете вы учесть, сколь арбузов уродилось? Тысяча или пятьдесят тысяч! На базар грузовиками отправляют, вырученные денежки в мешок складывают. Э-э-э, думаю! Я вас, голубчиков, сейчас изловлю. «А еще какая у вас доходная статья?» — «Овец, слышь, разводим». — «Так думаю, овцы, что и арбузы, — не учтешь…» И пошел я в поселочек. Дома — шатры, а в них живут бывшие спекулянты: сбежались туда со всех сторон. Вот вам и опора, Аким Петрович!.. Налейте-ка мне еще чайку. А вы, гляжу, книгами-то обложились… Из Саратова? — не дожидаясь ответа, говорил академик. — Намереваетесь на пленуме выступить?

— Не знаю.

— Как «не знаю»? Покритикуйте руководство. Полезно.

— Не принято это у нас: приехал, палец о палец не стукнул, и уже — с критикой. Народ скажет: выскочка, балабол.

— Не выступите, другое скажут: «Сапун». А вы такую речь произнесите, чтобы и критика была и придраться невозможно, что критикуете Малинова, допустим. Следует ему голову намылить… за тот же опорный пункт, — снова, перескочив на свое, загорелся Иван Евдокимович.

Но Аким Морев умело отвел его от опорного пункта, и они заговорили о Черных землях, об их использовании, оба невольно вспомнили Анну Арбузину, но не коснулись ее: Аким Морев уже считал: «Теперь грех отпускать шуточки», а Иван Евдокимович память об Анне хранил в чистоте, как хранит юноша-романтик.

— Пора бы и на покой, Аким Петрович, — наконец проговорил академик, почувствовав такую усталость во всем теле, что готов был свалиться на ковер и заснуть, будто на травке под ласковым солнцем.

— Да, пожалуй, — ответил Аким Морев, видя, как заря уже лезет во все окна. — Идите. Постелю в кабинете, на диване. — Он, прихватив со второй кровати одеяло, простыни, подушку, направился в кабинет, но в дверь кто-то робко постучал. — Кто? — спросил он и поспешно открыл дверь.

Перед ним стояла Анна Арбузина, держа маленький чемоданчик. По всему было видно: она озябла — губы дрожали, кисти рук покраснели. Поставив чемоданчик, растирая пальцы, она смущенно заговорила:

— Извинения прошу, Аким Петрович, просто и не знаю как. Я уже с час хожу под вашими окнами, а зайти боюсь. Думаю, спит. Но огонь отчего горит? Думаю: а может, забыл погасить? В обкоме мне квартиру вашу показали и уверяли: «Не спит еще». А я боюсь. Только смотрю — утро уже. Может, разбужу, что ж тут? Простит. Иван-то Евдокимович как? Уехал поди? А я к нему — о саде…

— Да. Уехал. Конечно, — решив пошутить, заявил Аким Морев. — В тот же день сел на самолет — и прощай. Только его и видали. Полечу, слышь: в Москве дела-дела-дела… А здесь, слышь, развинтился малость: сердцу волю дал.

— Вот оно как… — Анна села на маленький чемоданчик, да и замерла. — Ну, что ж, — невнятно проговорила она. — Иногда облачко появится на ясном небе… любуешься, любуешься им… а оно и растает…

Аким Морев повернулся и в дверях увидел онемевшего Ивана Евдокимовича.