Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Побежала. Легкая, быстрая. Ручкой сделала: «Не уходи». Но я вдруг вспомнил, что крупа для Алешки у меня еще не куплена, и представил себе, как горько парнишка ревет, а Ленька никак не может его успокоить своей козой, похожей больше на чертика. И эта мысль у меня выбила из памяти то, ради чего я оказался здесь.

— Знаешь, Шура, я никак не могу, — громко сказал я. — Пока!

Люди у тележки сильно шумели, скандалили: наверно, некоторые лезли без очереди, — и я не уверен, смогла ли Шура услышать мои слова. А поворачивая за угол, я краем глаза увидел: Шура так и тянется за мной и не может побежать вдогонку только потому, что ее не пускают. И мне от этого стало нехорошо, как будто я сделал что-то неверное и ненужное. Под таким настроением я шел до самого «Гастронома», думал об этом, а сердце у меня между тем щипала тоненькая беспокойная жалость к человеку, которого я, конечно, сейчас очень сильно обидел. Невозможно было забыть выражение той светлой радости на лице Шуры, с какой она, завидя и узнав меня, бросилась навстречу.

Я покупал крупу, омуля и подсолнечное масло, а сам все думал об этом. В плане у меня была покупка только трех предметов, но, когда я вышел на улицу, я вдруг увидел у себя в руке еще и пачку печенья «К чаю» — того самого печенья, каким на «Родине», бывало, всегда меня угощала Шура. И тут только я сообразил, что за Леньку с Шурой я так ведь и не рассчитался.

Мне следовало, конечно, быстрее пойти домой, деньги Шуре я мог бы занести и завтра, но я повернул опять к аптеке.

Шура снова побежала мне навстречу, и снова из очереди от тележки ей закричали: «Эй, гражданочка, вы куда?» И мне стало неприятно, что как-то все время наши разговоры получаются у всех на виду, но как бы и по секрету, в сторонке, а у меня дело открытое, ясное: только Ленькин долг заплатить.

Я выхватил из кармана заранее приготовленные деньги и, когда Шура подбежала ко мне, всунул ей в руку.

Мы, кажется, совершенно одновременно сказали: я — «Это за Леньку», она — «Костенька, как я рада», — и получилось, что Шура обрадовалась именно тому, что я ей отдал деньги.

Но это был всего один какой-то момент, а потом Шура разжала ладонь, увидела в ней смятые бумажки, все поняла и сразу помертвела.

— Костя, за что? — сказала она. И эти слова звучали так: за что ты меня ударил?

Но я сделал вид, будто не разобрался в тоне ее вопроса, и ответил прямо на прямые слова:

— За воду. Ленька забыл рассчитаться.

Шура стояла, держа перед собой полураскрытую ладонь и глядя на деньги так, словно в руке у нее лежала красивенькая убитая птичка.

Я хотел сказать: «До свидания, Шура. Извини. Тороплюсь. К сыну. А деньги законные твои». Но Шура подняла глаза, грустные, со слезинками, и я ничего не сказал.

— Костя, как ты мог?.. Я с открытой душой… Костя, неужели если бы я к тебе пришла и выпила стакан чая, ты взял бы с меня деньги?

— Чай в гостях — это дело вовсе другое, — сказал я. — Пожалуйста, приходи, всегда буду рад. — Я повел рукой и опять увидел в ней пачку печенья. — Вот, пожалуйста.

— Да? С печеньем? С моим любимым? — И, как солнце сквозь тучу, сквозь грусть в глазах Шура вдруг улыбнулась. — Правда, приглашаешь?

— Набережная, пять, квартира семь, — не думая, сказал я. И уже совсем ни к чему прибавил: — Я в отпуске, все время дома.

У тележки ожидающие волновались все больше. Кто-то там, кажется, пробовал даже сам налить воду.

— Костенька, тебе живется хорошо? — спросила Шура.

— А почему бы плохо?

Шура потупилась.

— Нет, а я очень несчастливая в жизни. Ох, Костенька…

Мимо прошел какой-то мужчина. На ходу бросил в оттопырившийся карман передника Шуры две белые монетки.

— Замечтались? Кто из вас кассир? Получи. Тридцать пять копеек. Один с сиропом.

Мне сделалось стыдно вдвойне. И оттого, что нас уже начинают обидно разыгрывать, и оттого, что мне давно бы уже следовало быть дома, а я стою и не знаю, как закончить разговор. Шура свободной рукой — в другой она все еще держала мои деньги — вынула монетки из кармана, встряхнула.

— Тут не тридцать пять копеек, а сорок, — сказала она. И всунула их мне в руку совсем так, как недавно я всунул ей свои десять рублей. — Возьми на счастье. Они от хорошего человека. И чтобы у тебя всегда и во всем было не тридцать пять, а сорок. — И сразу же повернулась, пошла. Остановилась, сказала через плечо: — До скорого! А на эти, — подняла кулачок, — на эти я тебе подарок куплю. Взять их себе я никак не могу.

Она принесла свой подарок в тот же вечер, совсем уже в сумерки, когда с реки ползла в окно приятная прохлада, настоянная на запахе молодых тополей. Ленька, опавший, как надутая резиновая лягушка после прокола, спал, разметавшись поверх одеяла. Алешка в своей кроватке работал руками и ногами, добровольно делал физкультурную зарядку и при этом смеялся так, словно читал «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. Я по-настоящему читал в это время. Только не «Золотого теленка», а книгу «Мать и дитя», потому что, когда заплачет малыш, поздно по книге справляться, отчего он плачет. Алешка смеялся, а меня мороз подирал по коже: я как раз добрался до главы об инфекционных болезнях, и все эти голодные, злые стаи разных микробов и вирусов, казалось мне, как волки, ляскают зубами у меня за спиной, готовясь сожрать Алешку.