Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Я уже все сказала. Даже наговорила много лишнего.

— Ты обиделась? И рассердилась? — Владимир оказался рядом с нею. Задел нечаянно ногою столик, и кофе выплеснулось, зазмеилось черным ручейком. — Ну, прости меня, Римма! Действительно, я совершенно не давал тебе говорить, без конца балаганил. Несчастье мое — язык. Завтра же отправлюсь к Склифосовскому и попрошу, чтобы его отрезали! Но я ведь знаю, и Сашка Маринич знает, о чем тебе хотелось поговорить. Правильно, человек должен быть прежде всего Человеком! Не в показателях выполнения плана его к.п.д., а в духовном устройстве, в чистоте и благородстве стремлений. Так ведь, Римма? Но и мы с Сашкой сегодня «перед лицом Москвы» пообещали следовать этому правилу, истреблять неблагородство у самых его нор, и ты присоединилась к нам. Давай же в открытую! Володька Мухалатов перешел границы, трепался так… и проявил пример неблагородства — руби его Зачем же так? Гордость, знаешь, это несовременно. На все следует смотреть проще. Ну позволь, я провожу. Ты ведь поедешь на свой двадцать третий километр?

— Да. Но провожать меня не нужно. Мне хочется побыть одной.

— Римма, — просительно сказал Владимир, — ты будешь совершенно одна, гарантирую, но я тебя все-таки провожу. Поверь, я не могу иначе. Никак не могу! — Он повернулся к Александру: — Слушай, Маринич, иди спать, что ли. Я с Риммой поеду на двадцать третий километр.

— Не надо, — сказала Римма.

— Надо! — сказал Владимир.

И повел ее под руку. Повел с той решительностью и свободной небрежностью, с какой он недавно пересекал на красный глазок светофора гудящую моторами, падающую на него улицу.

Когда Иван Иванович Фендотов, директор завода, позвонил по внутреннему телефону Стрельцову и сказал, что им обоим нужно сейчас же поехать в госкомитет — приглашает Галина Викторовна, не называя темы предстоящего разговора, — Василий Алексеевич некоторое время тоскливо молчал, держа трубку на отлете и глядя в круглый глазок мембраны, как в дуло направленного на него пистолета. Фендотов там, у себя, отчаянно дул в микрофон, повторял с директивной настойчивостью:

— Алло! Алло! Василий Алексеевич! Вы меня слышите?

Стрельцов наконец отозвался, со вздохом, нехотя:

— Слышу, Иван Иванович, да вот ехать-то мне сейчас очень не в пору. Проверяю тут одну закавыку. Не могли бы вы съездить один? Тем более что у Лапик мы с вами были всего лишь во вторник.

— Василий Алексеевич, да господи! Ну и что же, что были во вторник? Начальство навещать почаще очень даже не вредно, в особенности когда оно не вызывает, а приглашает. Притом еще такое милое, как Галина Викторовна. Едемте! Она сказала: «Всего на пятнадцать минут».

И Стрельцов сдался.

Он понимал, что действительно, если приглашают, не поехать в госкомитет нельзя. И понимал логику Фендотова, да, собственно, не только Фендотова, — обычную деловую логику. Галина Викторова не ахти какое начальство, она только готовит бумаги, подписывают их другие, выше, Елена Даниловна Жмурова например. Но это же азбучная истина: как будет доложено, так чаще всего будет и подписано. Поэтому Галина Викторовна — сила. И временами, право же, не меньшая, чем сам председатель госкомитета Горин, не говоря уже о Елене Даниловне.

По штатному расписанию Лапик занимает не бог весть какую должность. Обиходно Галину Викторовну называют куратором. Фендотов, здороваясь с ней, говорит «наш фельдкуратор», ассоциируя это каким-то непонятным образом и с фельдмаршалом Кутузовым и с фельдкуратом Отто Кацем из «Похождений бравого солдата Швейка». Последнее сопоставление не в пользу Лапик, действительно очень милой женщины, но Галина Викторовна на фендотовский гибрид всегда отзывается простодушным смехом. Она и умна, и деликатна, и превосходно разбирается в искусстве, в литературе. Хохочет Галина Викторовна над «фельдкуратором» не потому, что это — броское и точное сравнение. Хохочет она над прошлепом Ивана Ивановича, вообще-то не лыком шитого, но в этом случае не потрудившегося проверить по первоисточнику свою уже немного склеротическую память — кто же такой был этот самый фельдкурат.

Стрельцов подбирал разрозненные листки своих заметок и расчетов, аккуратно подкладывая их один к другому и выравнивая по верхнему левому уголку. Это была отличительная черта его характера: поддерживать на рабочем столе идеальный порядок. Он не смог бы отлучиться из кабинета даже на пять минут и оставить там все, как было у него под рукой, зная, что и секретарша Евгения Михайловна абсолютно надежная и никому не позволит войти в пустой кабинет, защелкнет замок, а ключ возьмет; зная, что в бумагах нет ничего секретного. Просто сверх сил Василия Алексеевича было представить себе, что вот он куда-то уйдет, а после него словно бы отпечатаются грязные следы. Если ехал по железной дороге, то, прежде чем покинуть купе, он все в нем прибирал так, как не сумела бы сделать и самая заботливая проводница. Он не был скаредным, не трясся над каждой копейкой, но не терпел, чтобы в доме или в конторе, где угодно, в пустом помещении бесцельно горел огонь. Рука у него сама тянулась к выключателю, и он вслух или мысленно с удовольствием приговаривал: «Уходя, гаси свет!» Этот святой простоты шаблонный плакатик, налепленный повсюду в непарадных местах, Василий Алексеевич шутя приравнивал к сократовским изречениям, видел в нем глубокий философский смысл, один из главнейших постулатов человеческого поведения вообще.