Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Если дашь мне сердцевину от яблока, купай.

А Шура, наверно, не читала Марка Твена и поняла мои слова как-то иначе.

— Обязательно сердцевину? Костенька! Да пожалуйста.

И плюхнула Алешку в ванночку, не боясь за свое нарядное платье. А я вовсе не вдумался в то, что она сказала, и ответил: — Ты должна мне принести еще дохлую крысу на веревочке.

Шура посмотрела испуганно:

— Нет. Этого, Костенька, никогда я не сделаю!

Но тут мой капитан забил по воде руками, брызги полетели по всей кухне, и Шуре пришлось искать Машин передник, чтобы не вымокнуть самой больше Алешки.

А парень тем временем расходился так, что даже я не смог с ним справиться, хотя в воду опустил уже, кроме пароходика и утенка, еще и верткий полосатый мячик, который ему подарила Шура. Алешка хватал по очереди все эти предметы и не совал, как полагается, в рот, а выкидывал прочь из ванны, давился радостным смехом и выкрикивал по-своему что-то похожее на «Полный вперед!». Определенно, за этот месяц он очень возмужал.

Прибежала Шура, давясь таким же смехом, как Алешка. И не успели ни я, ни он и глазом моргнуть, как Шура плеснула водою парню на голову и моментально ее намылила. Образовалась высокая шапка пены. Алешка очень любит купаться и ненавидит, когда ему моют голову с мылом — да это, наверно, так бывало и с каждым из вас, — и я потому откладывал «головомойку» на самый последний момент. Там уже кричи не кричи — все равно.

— Что ты наделала! — сказал я Шуре. — Откуда ты подвернулась? Теперь все пропало. Голову ему надо мыть после всего.

— Костенька! Да всегда головку моют первой! Что ты! Нельзя же потом грязной водой.

А сама знай себе взбивала пальцами пену все выше и выше.

— Вот мыло попадет ему в глаза, — зловеще сказал я, — тогда узнаешь!

И набрал полную грудь воздуха. Сейчас я услышу страшный Алешкин крик…

— Не попадет, — сказала Шура.

Непостижимо быстро нагнула Алешку одной рукой, ухватив его прямо за мордочку, а другой рукой смыла все, как будто ничего и не было. Алешка только успел выговорить «Бу-бу!» и вцепиться в резинового утенка, которого я успел ему подбросить.

— Ну вот и все, цыпа моя дорогая! Теперь давай, барбинчик, лапки мыть…

— Уйди. Пусти. Говорят тебе, он обревется. Хорошо, что я подбросил ему утенка, — сказал я, задетый за живое: почему не заорал Алешка? — Теперь надо спину мыть и всякие мелочи. Я сам. Пусти.

— Нет, теперь надо мыть ручки, — возразила Шура, — дай мне закончить.

Я знал, что мыть надо ручки. Маша делала все точно в такой же последовательности, как и Шура. Но у меня был разработан свой порядок. Своя система. Превосходная система. И потом: что же получается? Шура, посторонняя, совершенно захватила Алешку, а я — родной отец — только бегаю около ванны с полосатым мячиком и утенком.

— Откуда ты знаешь? Ручки, ножки… — с размаху сказал я. Мне хотелось в эти слова вложить только то, что касалось Алешки, того порядка, который в купании установил для него я. А получилось так, что я исподтишка кольнул Шуру: «У тебя же не было своих детей!»

Она сразу остановилась, как, бывает, останавливается в кино живая картина, когда вдруг прорвется перфорация. Мне показалось, что даже Алешка замер.

— Ну, не было, — сказала Шура, опуская руки и явно отвечая на не произнесенные мною слова. Туго повернула голову в мою сторону и улыбнулась. — Так я ведь женщина. Это я должна знать, — зажмурила глаза, как от едкого дыма. — Эх, Костенька, почему…

Руки у нее снова забегали свободно, намыливая Алешку. Он хохотал, как всякий человек хохочет, когда ему мягкой ладошкой намыливают живот. Он ничего не понял. А я недоговоренную Шурой фразу понял. И мне сделалось страшно неловко. Каким же образом Алешка мог бы стать сыном Шуры?

Она теперь говорила вовсе другое. И опять уже, как всегда, беззаботно и весело:

— У меня нарисован спящий барбинчик. Прелесть! Надо только кое-где еще немножко дотянуть. Я принесу тебе. Но мне очень хочется нарисовать его вот такого, голенького, мокрого. Я непременно нарисую. Не понимаю сама, но я совершенно свободно рисую его по памяти. И вообще я так давно не бралась за карандаш, за кисти, думала, уже все, конец. И сейчас пробую другое — ничего не могу нарисовать. А он выходит! Удивительно!

Я хотел ей сказать, что особенно-то удивительного в этом, конечно, нет ничего: например, я сам рисовать совершенно не умею, а лошадиные головы в профиль получаются у меня здорово. Но в этот момент Алешка закричал — наверно, все-таки занес себе мыло в глаза, — а в комнате хлопнула дверь. Что-то загремело, падая на пол.