Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

— Берем Сасова. В мае у него… Так. В июне — сто пятьдесят. Тоже растущий товарищ, Хорошо!.. Бригадиру соответственно начисляем… М-м-м-м-м… «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…» Да, совсем не ждешь… А ты заметил, Алеша: Шурку-то словно подменили. Я ее прямо не узнаю. Раньше — не подступишься, а теперь шутит, смеется, любую работу без всяких проволочек принимает. Прямо метаморфоза какая-то с человеком произошла.

Алексей промахнулся и вместо шляпки болта больно ударил по пальцу.

— Ты бы, чем языком трепать, работал побыстрее. Второй день мычишь тут над каким-то пустяковым отчетом и никак отелиться не можешь. Метаморфоза!

Смолкин на этот раз сразу поднял и ту и другую бровь и даже слегка раскрыл рот. Брови у него были светлые, с отливом, словно позолоченные, и выделялись на загорелом лбу четко, рельефно. Они были и самой подвижной и, пожалуй, самой выразительной частью круглого, как луна, лица Смолкина. Сейчас брови выражали недоумение и незаслуженную обиду.

— Это не пустяковина, товарищ бригадир, — с достоинством ответил Смолкин. — Это документ. И причем… — Дальше последовало обстоятельное объяснение важности и документа и той работы, которую выполнял учетчик тракторной бригады Василий Смолкин.

Из вагончика вышел спасавшийся там от солнцепека Еремеевич. То ли жара доняла его и в вагончике, то ли он счел необходимым ввязаться в разговор и поставить на место лишку расходившегося Смолкина.

— Я лично так думаю, — подсаживаясь к Алексею и свертывая обязательную для всякого разговора «козью ножку», сказал Еремеевич. — Если человек дело свое делает хорошо, то ему не надо много говорить — сама работа за него говорит и вес ему придает. Если же человек легковат — ему только и остается, как языком себе цену подымать…

— Это ты с чего, дед вдруг в философию ударился? — подозрительно спросил Смолкин.

— Да нет, Васек, это я не про тебя, — хитровато щурясь, будто дым ему в глаза попал, ответил Еремеевич. — Это я просто свое впечатление высказываю.

— А ты бы и высказывал его где-нибудь в другом месте.

— Запрягай, Еремеевич, — поднимаясь с брезента, на котором сидел, сказал Алексей и кивнул на готовые полозки: — Повезем к комбайну на пробу.

Полозки в работе показали себя хорошо.

Алексей проканителился с бритьем и новым галстуком и пришел в клуб, когда народу там было уже так много, что он не сразу отыскал глазами Шуру. Она сидела у стены, опустив глаза, вся розовая то ли от жары, то ли от смущения.

Алексей, конечно, не подошел к Шуре. Он довольно долгое время толкался среди танцующих, заглянул через плечо Васи Смолкина на шахматную доску, обругал его за то, что не за понюх табаку отдал противнику ладью, и только после этого, как бы между прочим, прошел в угол, где сидела Шура, и опустился на скамейку рядом.

Разговор не клеился. Шура сидела как-то несмело, бочком к Алексею и точно собиралась вот-вот встать и уйти.

Алексей тоже чувствовал себя связанно, ему казалось, что все смотрят сюда, в этот угол.

— Жарко здесь, — сказала Шура.

Как бы в знак полной солидарности с ней Алексей вынул густо наодеколоненный платок и отерся.

— Я тоже думаю, Лучше выйти на воздух, — сказал он при этом, он сказал так неопределенно, что сразу нельзя было понять, приглашает ли он вместе с собой Шуру или собирается выйти один.

Алексей был уверен, что Шура поймет его как надо. Он не подумал только, что если прямо пригласить с собой девушку казалось вроде бы не совсем удобным, то во сто раз неудобнее было без такого приглашения уходить Шуре.

И все же Шура пересилила свою девичью робость. Сказав что-то подруге, должно быть какую-нибудь невинную ложь, объясняющую ее уход, она поднялась со скамейки и, стараясь ни на кого не глядеть, пошла вслед за Алексеем, сквозь густую толпу молодежи.

Алексей подождал Шуру у палисадника, а когда она вышла, облегченно вздохнул (вышла-таки!) и, сорвав листок сирени, по-мальчишески гулко хлопнул им. Здесь Алексей чувствовал себя куда уверенней, чем в клубе, на людях. Здесь можно было просто стоять, дышать свежим воздухом и не думать, глядят на тебя пли не глядят.

Вечер был безветренным, и кроны деревьев рисовались на небе незыблемо, как литые. Вдоль улицы горели нечастые электрические лампочки. Луна, как бы сознавая свою ненужность, пряталась в высоких приречных ветлах и лишь изредка показывалась своим наполовину светлым, наполовину мутным, будто недопроявленным кругом. Пахло теплой пылью и парным молоком.