Виктор Трихманенко - Небом крещенные

— Летчиком-истребителем.

— Значит, решили унаследовать боевую профессию отца? Очень похвально.

Безотцовщина… Сейчас в армию много приходит таких. Подросло поколение родившихся в годы войны. Этот вот, стоящий с письмом в руке, — длинный, худощавый, хотя широкой кости… Отца знает, наверное, лишь по фотокарточке да по рассказам матери.

Пора бы кончить беспредметный разговор, отпустить курсанта, а Вадим Федорович все оттягивает минуту расставания, сердцем чувствуя, что вместе с этим парнем пройдет мимо что-то очень значимое, о чем он больше никогда не узнает.

— Ваша как фамилия?

— Курсант Горячеватый.

— А зовут?

— Игорь.

— Игорь Иванович?

— Точно. Откуда вы знаете? — изумился курсант.

Ни о чем бы, пожалуй, не догадался Вадим Федорович, если бы не фамилия Горячеватый. Эта фамилия, простая и в то же время редкая, сказала ему все.

— Тебе, Игорь, известно, что твой отец в годы войны готовил для фронта летчиков вот здесь, на этом самом месте?! — Вадим Федорович топнул ногой.

— Да, нам говорили…

"Вон какой ты уродился и вымахал, Игорь Горячеватый. Не угадать большого сходства ни с отцом, ни с матерью. Батька твой — шумливый, грубоватый здоровяк, мать, судя по фотографии, виденной однажды, — полненькая такая украинка. Простые лица. А сыну неожиданно передались в наследство атлетическая стать и широко, чуть косо разрезанные глаза запорожского предка, атамана, "казачьего бога". Может быть, сравнение это возникло в раздумьях Вадима Федоровича по давней, немножко смешной ассоциации: инструктор — курсантский бог.

— В числе курсантов, которых здесь учил летать твой отец, Игорь, был и я.

Горячеватый-младший промолчал, хотя ему, наверное, небезынтересно было об этом узнать.

— А как мама? — спросил Вадим Федорович.

— Мама живет в Одессе. Она у меня одна, и я у нее один. — В голосе Игоря прозвучали полудетская привязанность и любовь.

— Будешь писать домой, передавай маме поклон от Зосимова.

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Зовут меня Вадимом Федоровичем. Очень я рад нашей встрече, Игорь. Заходи, когда будет время.

Они крепко пожали друг другу руки. Игорю скоро надо было лететь, и он направился к истребителю, стоявшему на линии предварительного старта. У Вадима Федоровича кончалось "окно".

МИГ-17, легкокрылый стриж, взмыл в воздух и пошел по кругу над аэродромом, разворачиваясь аккуратно и не очень круто. Во всем был виден летный почерк пилота-курсанта.

Еще один из племени одержимых.

Каким далеким и насколько высоким будет его маршрут в летной жизни? Об этом не задумывались нынче ни его воспитатели, ни он сам. Молодой пилот выходил на крыла Он уже видел землю с высоты, уже почувствовал свободу полета, и никакая сила не удержит отныне его стремления — смелого и самоотверженного.

Еще один…

Дома Вадим Федорович ночью поднялся с постели, перелистал свои заметки. Он не любил и не умел размышлять о чем-то серьезном лежа — ему надо было что-то делать или просто ходить. Свежим воздухом, что ли, подышать? Ночь на дворе… Ну и пусть.

Китель с подполковничьими погонами так и оставил на спинке стула, а натянул на плечи кожаную курточку, в которой он отлетал.

Углубленный в свои раздумья, он бродил по городку, заходя иногда в дальние тупики и заставляя настораживаться часовых, которые стояли там. Он дышал чистым воздухом ночи и припоминал то, что нашел в своей тетради с записями.

"Ну что же, Вадим Федорович, — написал ему Булгаков. — Многие годы шли мы с тобой рядом — учились летать, воевали на фронте, служили в далеких краях. Я был всегда ведущим и командиром, ты — ведомым и заместителем. По служебному положению, по боевому расчету. А по совести? Только теперь я понял, кем ты был для меня в жизни и есть. Летал в крыле у меня, но был ведущим. Семнадцатилетним парнем ты уже рассуждал в своих дневниковых записях так, как я стал рассуждать уже в зрелые годы. Ты прикрывал меня в боевых полетах на фронте, и ты учил меня потом командовать эскадрильей… Как именно? Вот этого я не знаю. Даже в последний раз, когда мы с тобой по телефону говорили, ты опять что-то такое повернул в моей душе, хотя я, вроде бы начальство, а ты всего-навсего преподаватель училища, списанный летчик. Мне вот совестно теперь за свою просьбу.

Да, дружище, был ты всегда мне не только другом, но и наставником.

Дневник твой прочитал я, как интереснейшую книгу, без твоего ведома, и знать тебе о том, пожалуй, не надо бы… Крепко жму твою руку, друг."