Варткес Тевекелян - За Москвою-рекой

Дойдя до своего дома, Сергей машинально постучал в окошко, но тут же вспомнил, что мать работает в ночной смене. Нагнувшись, он пошарил рукой под ступеньками, нашел ключи. В сенях снял мокрые ботинки, надел тапочки. Пройдя к себе, зажег свет, переоделся и сел за письменный стол. Устало подперев голову руками, он долго сидел неподвижно. Не хотелось ни думать, ни вспоминать, но мысли невольно возвращались к вечеринке, заставляя переживать все вновь. И он снова видел смущенное лицо Милочки, видел, как она потупила глаза. «Не знаю, сумею ли освободиться в среду...» И это сказала доверчивая, всегда такая ласковая Милочка, которая когда-то клялась ему в вечной дружбе и лишь недавно сетовала на то, что они редко встречаются...

За ширмой мирно тикали стенные часы. Пробило три. Сергей встал, подошел к кровати, но не лег, а снова вернулся к столу. Он достал из ящика заветную тетрадь, которой доверял сокровенные свои мысли, раскрыл ее на чистой странице и четким почерком вывел:

«17 сентября 1949 года

Сегодня я впервые познал горечь разочарования...»

Нет, очень уж высокопарно получается: познал горечь разочарования! Так не годится, нужно писать проще...

А нужно ли вообще писать? Он отложил ручку и начал перелистывать дневник. Пожелтевшие страницы, разные чернила, даже почерк неодинаковый — то неуверенный, детский, то размашистый, с четкими буквами.

Вот первые записи:

«22 ноября 1938 года

Решил стать летчиком. Мое решение окончательное и бесповоротное».

От этих двух строк, написанных корявым мальчишеским почерком, вдруг так сильно повеяло полузабытым детством — шумным, озорным, наивно-романтическим,— что Сергей невольно улыбнулся.

«8 апреля 1939 года

Сегодня с Вовкой пускали на улице планеры. Мой планер залетел к нам в садик и разбил стекла парника, где папа выращивает в горшках рассаду. Папа рассердился и отругал меня. «Постыдился бы, — сказал он, — вон какой дылда вырос, в летчики метишь, а балуешься, стекла бьешь». Большое дело — одно стекло, подумаешь, будто летчики не ошибаются... Взять того же Валерия Чкалова — какой он был герой и то налетел на проволоку.

...Вообще-то, если хорошенько разобраться, невезучий я,— вечно со мной что-нибудь приключается. Если я с ребятами гоняю мяч по нашей улице, то обязательно попаду в чье-нибудь окно или собью с ног девчонку. Драться тоже часто приходится. Не виноват я, что ребята у нас такие, слов не понимают, вот и приходится пускать в ход кулаки. Мать часто плачет из-за меня, говорит, что у всех дети как дети, а я хулиганом расту. Не пойму — характер, что ли, у меня такой? Иногда самому тоже достается,— ну и что ж, не бегать же из-за каждого пустяка к матери жаловаться,- как делает рыжий Колька? Летчик должен быть отважным, нужно характер вырабатывать...»

Сергей перевернул страницу.

«18 апреля 1939 года

У нас большой праздник, папу наградили орденом Трудового Красного Знамени. Во дворе комбината был митинг, народу собралось так много, что я с трудом пробился вперед, поближе к трибуне. Директор комбината, Василий Петрович, произнес’речь. Он сказал, что Трофим Назарович лучший помощник мастера и гордость всего коллектива. А сегодня в школе меня поздравила учительница, Софья Павловна. Ребята глядели на меня с завистью. Молодец папка! Если бы я не решил твердо стать летчиком, то пошел бы учиться на красильного поммастера.

Все обошлось бы хорошо, если бы не Лешка. Он трус и зазнайка, это все знают. На большой перемене Лешка подошел ко мне и говорит: «Подумаешь, орден Трудового Красного Знамени! Вот мой папа настоящий пролетарий, машинист паровоза, он тяжелые составы водит, имеет орден Ленина и скоро еще получит. А твой отец? Тряпки красит». Как тут стерпеть? «Это мой-то папка тряпки красит?»— спросил я и так поддал Лешке, что у него из носа кровь потекла. Получился скандал, и Софья Павловна опять велела позвать маму в школу. А с Лешкой я все равно посчитаюсь!..»

Сергей вздохнул и поднял голову. Перед его глазами возник живой образ отца.

Большой, кряжистый, с длинными усищами, Трофим Назарович глядел на людей ласково, словно хотел сказать: «Вы все мои друзья». Любил он пофилософствовать. Зимними вечерами, когда отец, покуривая самокрутку, рисовал матери необыкновенные картины недалекого будущего, Сергей откладывал учебник и прислушивался.

— А самое главное,— говорил отец,— тогда, при коммунизме-то, наша профессия, текстильщиков то есть, е особом почете будет. Все будут хорошо жить, ну и захочется каждому принарядиться, красивое платье надеть, а кто, спрашивается, производит шерсть, шелк, бархат? Ясное дело — мы, текстильщики!