— А чего не гореть, сгорит.
Босой Пахомыч в подвернутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.
— По таким-то дням только давай, — торопливо бормотал он, звеня ведром. — Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.
— Посеем, Пахомыч, не тужи, — сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.
— Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись — радость одна!
— От радости и опоздал, наверно? — спросила Надежда.
— От нее, молодушка, от нее. — Пахомыч жалко хихикнул. — Чего нам не радоваться, — живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. — Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с веселым отчаянием проковылял к повозке.
— Молодец, — подтвердил Васяня с улыбкой. — Если новые обруча набить, еще сто лет проскрипишь.
Пахомыч скоморошничал старательно, скоморошничал изо всех сил, и молодые были спокойны и не знали о его горе.
Надежда засмеялась и рукой, в которой держала бутылку с молоком, обняла Васяню. Подросток смущенно высвободился и встал, смахнув с длиннополого грязного пиджака белую яичную скорлупу.
— Пошутили, и хватит, — сказал он сердито, вспомнив коварную подножку. — Обнимки да хахоньки, а дело стоит.
Трактор успокоенно ворчал на малых оборотах, выбрасывая в небо синие кольца дыма. Отскакивая от выхлопной трубы, они распухали, бледнели и медленно таяли в мягком прогретом воздухе.
Надежда сложила остатки еды в узелок, завязала его и, лениво зевая, потянулась.
— Ох-ха-ха-ха-а, работнички мои развеселые. Иди, Пахомыч, посидим, что ли, перед разлукой.
— Посидел бы, да какой от меня прок, — виновато вздохнул Пахомыч. — В землю гляжу, молодушка, в землю. Из земли вышел, в землю прийдеши. В писании о том говорится. Она примет, земля-то. Вот она, матушка, зеленеет, теплая да мягкая. Все в ней будем.
— Умирать собрался? Эх ты, молодец!
Надежда рывком нагнулась, поймала Пахомыча за полу ватника и, подымаясь, потянула к себе.
— Пусти! — отбивался, приседая, старик.
Надежда, обнимая его, как ребенка, взяла на руки и, тиская, стала усаживать на бочку.
Васяня отвернулся и деловито зашагал к плугам. Захлебывающийся смех Надежды не нравился ему. Озорует, как маленькая, а работа ждет.
Надежда усадила помятого Пахомыча на бочку и бросила ему вожжи.
— Бельишко привези мне от матери. Нижнее. Она знает. И чулки. Да не забудь смотри.
Она раскраснелась, белокурые кольца волос выбились из-под фуражки на лицо, и она, часто дыша, заправляла их. Бедовые, хмельные глаза ее глядели с жалобной укоризной.
— И ты повянешь до время, — вздохнул Пахомыч, глядя на ее тугую, обтянутую платьем грудь. — Четвертый год без мужика-то, и ребеночка нет.
Надежда вздрогнула, как от боли, вскинула гордую голову.
— Спасибо, сердешный! Только катись отсюда шибче да не опаздывай в другой раз. Жалельщик! Трактор чуть не запорола из-за тебя, трухлявый пень.
— Да я ничего… Я так… По человечеству, — захлопотал Пахомыч растерянно. — Петюшка у меня, внучек последний… Тринадцать годков только… Не опоздал бы я. — И, не в силах больше сдерживаться, старик всхлипнул.
— Что Петюшка? — встревожилась Надежда.
— По… по-мер.
Пахомыч суетливо задергал вожжами, лошадь оглянулась на него, досадливо махнула хвостом, и повозка, скрипя и качаясь, заковыляла к дороге.
Помер. Еще один.
Надежда глядела вслед повозке и кусала задрожавшие вдруг губы.
Умер. И опять мальчишка. Всю весну покойник за покойником. На фронте мужики, здесь — ребята. Когда же это кончится, господи!
Она медленно повернулась и побрела к трактору. Глаза ее потухли, губы скривились в болезненной улыбке. Подобрав узелок с продуктами, она тяжело влезла на гусеницу, села, вытянула ноги в грязных тапочках и привалилась к топливному баку.
Водовозка, пьяно раскачиваясь на искривленных колесах, тащилась по кочковатой дороге еле-еле. Лошадь переставляла мосластые ноги, махала хвостом, и Пахомыч не погонял ее. Согнувшись пополам, он сидел на бочке и не то плакал, не то думал о своей смерти. Больше он ни к чему не был способен.
Гусеница трактора была жесткой и холодной, от мотора веяло знойным запахом мазута и дыма. Перегрелся сильно. По такому полю разве не перегреется: солома почти не убрана, а ждать некогда, весна подгоняет.
Не было еще такой трудной весны, как нынче. Столько бед сразу свалилось, столько горя нахлынуло, что и сделать ничего не смогли. С первыми проталинами ребятишки вышли собирать колоски на поля, и с тех пор началось. Врачи приезжие говорили, что перезимовавшее зерно ядовито и от него болезнь происходит — септическая ангина. Сейчас зерно это проклятое обменяли, лечить приспособились, а вот еще один ушел.
Читать дальше