Анатолий Жуков - Необходимо для счастья

— Постой! — Старик придержал взводного за карман брюк. — Это самое возмещение как будет, за чей счет?

— Деньгами, за счет армии, не беспокойтесь.

— Вон-он што! А я-то думал, армия на наши деньги живет, а у ней, значит, свой счет. Ах, Курыль-Мурыль, старый беспамятный ты пес…

Вот теперь я его сразу вспомнил. Едва он сказал «Курыль-Мурыль», я и вспомнил. Двухметровый взводный смущенно топтался на картофельном кусте, вдавливая его сапогами в землю, а старик держался за карман брюк и, задрав вверх лысую голову, глядел на взводного, как на колокольню, куда забрался беспутный мальчишка.

И сцену я вспомнил точно такую же: старик высится надо мной, как взводный сейчас над ним, а я держу его за карман, гляжу вверх на далекое и почему-то смущенное лицо и канючу: «Дедушка, не уходи, дедушка, расскажи сказку…» Неужели и тогда он был такой маленький? Нет, это я тогда был маленький, совсем маленький тогда я был, а он такой же или чуть повыше. Сколько мне тогда было, лет шесть, семь? Пожалуй. А он и тогда уже был дедушкой. Но почему смущенное лицо? Сейчас он держится очень уверенно. Может быть, кто-то мешал?.. Да, да, милиционер был или военный какой-то, в блестящих сапогах, в скрипучих ремнях, строгий такой, быстрый, это я помню. Он и торопил деда. Если бы не торопил, я запомнил бы слова сказки, я ее все же получил, со слезами, с криком, но получил, а дед ушел смущенно и торопливо, как взводный сейчас, оглядываясь и ссылаясь на недостаток времени (будто у старика его больше, времени-то!), ушел и не вернулся. Как же его звали? Мы его звали Курыль-Мурыль, это точно, а взрослые?.. Нет, не вспомню. А он был наш, хмелевский, и мне рассказывали потом его историю. И имя называли, и фамилию.

— Товарищ сержант, разрешите подогнать тягач? — обратился ко мне водитель, громко щелкнув каблуками.

Вину загладить хочет, вот и щелкает и козыряет так, будто я не сержант, а генерал, — трепещет весь от старания, вытянулся. Нет, милый, козыряй не козыряй, а на «губе» побудешь вместе со мной. Загремим, как наша пушка под откос.

— Бегом! — рявкнул я по-генеральски. — И буксирный трос приготовь немедленно!

Это от волнения я рявкнул, от неловкости. Передо мной сказка моего детства, мой Курыль-Мурыль, единственный мой дед, не родной, совсем чужой, но единственный, потому что других у меня не было — ни родных, никаких: отцы не дожили до нашей зрелости, куда же дедам. И вот я, еще не встретив его, не обняв своего деда, развалил баню, о которой он мечтал всю жизнь, вроде бы мечту его нечаянно развалил, и вот гляжу на него, маленького, лысого, босоногого, а рядом, возле пушки, стоят солдаты моего расчета и глядят на нас. Вернее, глядят они на меня и сочувствуют мне, потому что на деда им глядеть неловко за разрушенную баню, все ведь к этому разору причастны, и вот они сочувствуют мне, товарищу, который должен держать ответ за всех нас, должен сказать что-то хорошее, человеческое старику, а не просто записать его фамилию и адрес, чтобы возместить материальный ущерб за счет армии.

— Здравствуй, дедушка! — сказал я, чувствуя, что звучит это нелепо, если не издевательски, сейчас.

— Здравствуй, внучек! — в тон мне проникновенно сказал старик. А глаза его смеялись.

— Прости нас, Курыль-Мурыль, — сказал я, выдержав взгляд. — За три года службы это первый раз. Прости, пожалуйста! Мы возьмем увольнительные и сложим тебе новую баню.

Глаза старика теперь не смеялись — глядели на меня пристально и недоверчиво. Может быть, он почувствовал мое волнение? Может быть. Только он не говорил об этом. Он говорил потом, что его насторожил окающий волжский говор и ему сразу вспомнилась родная Хмелевка, хотя меня он не узнал.

— Ты из Хмелевки, дедушка? — спросил я.

— Из Хмелевки. — Старик все так же недоверчиво щупал меня взглядом.

— Сказку ты мне рассказывал тогда, красивую, большую сказку.

— Земляк, значит?

Старик не узнавал меня и не мог узнать: много нас, ребятишек, тогда бегало, но мне хотелось, чтобы меня он узнал, выделил из той босоногой толпы, вспомнил, потому что я любил его и жалел все эти годы, и если уж мы встретились, то он должен узнать, иначе никакой радости у меня не будет.

— Тебя уводили тогда, милиционер или военный уводил, а я держался за карман и просил рассказать сказку. — Взор старика ушел внутрь, и я продолжал, помогая его памяти: — Ты приподнял меня с дороги, подержал под мышки и рассказал, а потом ушел. И оглядывался, когда уходил.

Старик улыбнулся, часто-часто замигал глазами — вспомнил!