Анатолий Жуков - Необходимо для счастья

Извините, что я опять про свою работу, — пять лет ей отдала, может, вся жизнь пройдет с телятами, и я не жалуюсь, я люблю свои хлопоты и своих питомцев. И они меня любят. Они ведь привязчивые, умные, все понимают. Крикнешь ли на них, поманишь ли ласково — на все отзываются как люди. С ними и говорить можно, если захочешь. А когда меня долго нет, уйду на выходные, они тоскуют, мычат, руки потом мне лижут. Нет, я ни на что не жалуюсь, дорогая редакция, нам и платят хорошо, я в два раза больше Светы получаю, и премия каждый квартал, и ценят нас, дают путевки в санатории и дома отдыха. Я вот даже за границу ездила, вызнала, как они за скотом ухаживают, за телятами. Ну, у нас не хуже, а в чем-то даже лучше. «Счастливые вы, — говорит мама, — такая у вас жизнь настала!» Верно она говорит, счастливые.

Но вот стояла я со Светой в тот вечер у зеркала, смотрела на себя и на нее, сравнивала. И вдруг испугалась: чего-то во мне недоставало, что-то незаметно ушло за эти годы, а что — не могла понять. Поняла я это скоро, в тот же вечер, после встречи с Алешей.

Не знаю даже, как вам описать, объяснить, Алеша, конечно, изменился, возмужал, в плечах раздался за последние годы, но в общем был такой же веселый, приветливый. Непривычными были только очки на лице, — наверно, чтеньем попортил глаза, он всегда много читал. Меня он узнал, отличил от Светы сразу, и я заметила, что он обрадовался мне, волнуется. Когда я пожала ему руку, сильно пожала, горячо, он слегка поморщился от боли, потряс слипшимися пальцами и засмеялся. Вот это, говорит, рука хозяйки, крепкая рука! И поцеловал меня при всех. А у Светы руку только поцеловал. Поглядел на нее внимательно, взял руку и бережно так прикоснулся к ней губами. Тревожно почему-то мне стало в этот момент, тревожно и боязно. Рука у Светки белая, нежная, пальцы длинные, ногти покрыты бесцветным лаком. Я невольно посмотрела на свои руки и почувствовала, что краснею: не потому, что руки у меня слишком загорелые, обветренные, кожа на кистях потрескалась, нет — я привыкла к своим рукам, давно уж они такие. Неловко мне стало оттого, что поглядела я на них открыто, на виду у всех. Мы ведь в фойе стояли, тут ребят много было, девушек, и этот мой взгляд и руки, которые я рассматривала, заметил Алеша. Он, конечно, не подал и вида, что заметил, но сама-то я увидела это и смутилась еще больше. И обидно мне стало за себя, неловко оттого, что я до боли стиснула руку Алеши — нашла чем похвалиться! — и так захотелось, чтобы пальцы у меня были такие же тонкие, как у Светки, с лакированными гладкими ногтями. А у меня ногти короткие, пальцы стали толще, сильнее, и вся кисть широкой, как лопата, угребистой.

На танцах я успокоилась, потому что Алеша был внимательным ко мне, радовался, что мы опять вместе, и только один раз танцевал со Светкой. Ребята у нас неважно танцуют, а мальчик Светки, с которым она дружила, служил в армии. Он и сейчас служит, скоро должен вернуться, но теперь они уж не переписываются.

Ну вот. После танцев пошли мы домой. Втроем пошли. Мы с Алешей договорились посидеть у речки (любимое наше место, там у нас было первое свидание), а пока провожали Светку. «Она ведь у нас солдатка, — шутил Алеша, — соломенная вдова, нам зачтется наше внимание». Светка тоже смеялась и говорила, что вдовой себя не считает, потому что Гриша забросал ее письмами и каждый раз клянется в любви. Потом разговор зашел о книгах про учителей, Светка вспомнила и стала хвалить роман «Кентавр», но тут вскоре мы подошли к дому и стали прощаться, хотя они уж разговорились и даже заспорили.

— Ладно, я с Леночкой доспорю, — сказал Алеша с улыбкой. — Вы ведь одинаковы с ней; ты, Света, должна даже почувствовать наш спор, только настройся на телепатическую волну.

— Я постараюсь, — сказала Светка весело.

Мы пошли с Алешей к реке — у нас красивая речка, тихая, ивняком вся заросла, берега зеленые, — и Алеша опять спросил про того «Кентавра». А я, к своему стыду, не читала. Да и много книг я за эти годы пропустила, читаешь от случая к случаю, а они редко выпадают. На работе все недосуг, приходишь поздно, усталая, только выходные остаются, а в выходные помыться надо, постираться, маме помочь по дому.

Опять неловко мне стало, но Алеша — он ведь чуткий, умный, любил меня — стал расспрашивать о знакомых, о работе, и я опять ожила. Мы сидели на траве у речки, подстелив Алешин плащ, и я радостно рассказывала сельские новости. Наверно, я рассказывала слишком радостно и не следила за собой, не замечала, как я говорю, только потом уж вспомнила и поняла, почему Алеша смеялся на некоторые мои слова и переспрашивал: «Как ты сказала — холера немилящая?.. Ну продолжай, продолжай». Он улыбался, опять встречая эти знакомые слова, от которых отвык, радовался им, но для меня в этой радости чудилось и что-то другое, настораживающее. Потом, когда я уж наслушалась их разговоров со Светкой, я поняла, что и речь у меня стала грубее, слова выскакивают без отбора, какие подвернутся, и голос стал резче, громче. Привыкла кричать в телятнике на все помещенье, вот и с Алешей так же стала. Но это мне пришло потом, позже. А первые дни мы встречались каждый вечер, ходили в кино, провожали Светку домой и почти до рассвета сидели у речки. Я уж рассказала ему все наши сельские и районные новости, познакомила заочно, со своими телятами, и он слушал меня с интересом, но все же я почувствовала, что этот интерес он сам возбуждает в себе, что он просто не хочет меня обидеть, не хочет показать, что ему интересней говорить со Светкой о том полуживотном-получеловеке, о кентавре, чтобы ему сдохнуть. Ведь этот роман — я вскоре его прочитала — был написан об учителе, и, конечно, Алешу он особенно волновал, а я не могла разделить его волнений. И понять роман, как поняли его Алеша и Светка, я не смогла. Дело происходит в Америке, учитель тот жалкий какой-то, безвольный, ученики над ним издеваются, и он ничего не может с ними сделать, цыкнуть на них, приструнить, выгнать из класса. И когда я так сказала Алеше, он погрустнел и поглядел на меня с непонятной жалостью.