Геннадий Башкуев - Пропавший

Раздался сухой щелчок, словно в лесу обломили ветку, раненый, выронив лопату, медленно сел. Вцепившись друг в друга, Таня и Ульяна заголосили. Толпа подалась назад, в едином порыве вздохнула: «Оо-о-о!» Из этого вздоха вытянулось тонкое, почти детское: «Аа-а-а!» — крик искоркой дрожал на кончике граненого штыка. Выставив его перед собой, дед Стае бежал в атаку — маленький, в рваном зипуне и огромных, с чужой ноги, валенках. Обложив «ерманца» страшным матом, подскользнулся, потерял валенок. Офицер, покашливая, с любопытством глазел на старика.

Когда до офицера оставалось несколько шагов, деда Стаса развернула в воздухе мощная, в упор, свинцовая струя, подбросила, выдирая клочья из зипуна, и серым комочком, подстреленным воробышком кинула на снег.

Толпа с глухим криком подалась вперед. Одновременно что-то произошло в неровном строю раненых: они держали лопаты, как оружие. Слепой с залитым кровью лицом широко, по-бойцовски, расставил босые ноги.

Солдаты в оцеплении схватились за автоматы. Качнул стволом танк, зрачок пулемета с бронетранспортера смотрел, казалось Ульяне, прямо в глаза.

Офицер внимательно оглядел поданный ему четырехгранный штык, сиял перчатку, щелкнул по металлу, сказал: «Гут!» — воззрился на толпу русских, длинно заговорил.

— Внимание! — опять вынырнул человечек в штатском. — Германская армия не воюет с мирным населением. Германская армия воюет с большевистскими солдатами! Но вы, жители деревни Бе-рез-ня-ки, не оправдали доверия германской армии! Вы помогали большевистским солдатам, лечили и кормили их! Вы пытались… зэ… бунтовать! Вы не подлежите перевоспитанию, а потому есть только один… ээ… выход!

Офицер, покашливая, махнул перчаткой, пошел к бронетранспортеру, обмазанному белой краской.

Солдаты бросились к раненым и березняковцам. Осыпая градом ударов, теснили их к распахнутым дверям клуба. В упиравшихся стреляли. Автоматные очереди заглушали стоны и плач.

Ульяна уговаривала сыновей бежать, оставить ее, маленькие, юркие, спи могли проскочить сквозь оцепление. Березняки уже горели, подожженные с двух концов, черные полосы разрезали блеклый диск солнца. Огонь жадно пожирал просушенное временем, облитое бензином дерево.

В смешавшейся толпе слепой и Таня прижались друг к другу, застыли. Ульяна крепко обнимала детей. В клубе было тепло. Раскочегаренная дедом Стасом печь-голландка жила, грела своими боками. Тишина вселила надежды: авось обойдется, потомят для острастки и отпустят, немцы — тоже люди…

Первым почуяла опасность собака. Прибежавший из дома Тузик заскулил, поджав хвост. Кислый угарный дымок вполз в щели. Помещение вдруг сжалось в размерах, стало трудно дышать. Люди кинулись к заколоченным окнам, обдирая в кровь руки, полезли, силясь вырвать доски — в ответ хлестнула очередь из пулемета. Полетели щепки. Но женщины упрямо лезли к окнам, поднимали детей — глотнуть воздуха. Пули крошили дерево, дети без стонов падали на руки матерей. Раненые пытались удержать женщин — их смяли, оттеснили от окон. Дальний угол лизнул язычок пламени, в тот же миг клубы дыма наполнили помещение… Крики ослабли, потонули в треске набиравшего силу пожара.

Прижимая к груди Игорька, Ульяна, задыхаясь от дыма, пробивалась к сцене. Там, за сценой, был запасной выход…

…К вечеру ее, полуживую, подобрали с младшим сыном на руках односельчанки, успевшие спрятаться в погребах. Ульяна, как заведенная, твердила имя старшенького — Павлушки, оставшегося там, в клубе…

Березняков более не существовало. Обгоревшие печные остовы подпирали низкое пепельное небо.

Жорик у двери пошевелил затекшей ногой. Он не знал, что была такая война. Долгор окаменела на табурете, вцепилась в палку.

Тяжело гукнула дверь. Вошедший недобро зыркнул на непрошеных гостей, протопал во вторую комнату, оставляя на полу шметки снега и грязи.

Ульяна с трудом поднялась, прошлепала в комнату. Невнятный, просительный ее шепоток oборвала грубая ругань. Хозяйка вернулась к гостям, посетовала, что Ваньша совсем не хочет есть.

— Сын? — хрипло переспросил Жорик. вспомнив рассказ хозяйки, Ульяна не ответила, не расслышала, наверно.

Все трое сидели молча. Жорик шмыгал несом. Долгор ерзала на табурете, посматривая в окно. Из сбивчивого рассказа хозяйки дома она поняла, конечно, не все, но главное: про солдатика, раненного в грудь и говорившего не по-русски…

В дверь вежливо постучали. В избу, пригибаясь, вошел человек с озабоченным лицом, с висячими, казалось, от постоянной невеселой думы усами. Жорик его узнал — вместе ехали в автобусе. Человек вытер о половичок ноги, пригладил волосы, поздоровался. Ульяна захлопотала у стола.