Геннадий Башкуев: Пропавший

Колхозный клуб — просторная изба с наглухо заколоченными окнами — был забит людьми. На сцене горели керосинки, по потолку и стенам гуляли тени. У самого входа Ульяна чуть не наступила на кого-то. Раненые лежали на полу, на сдвинутых лавках. И не понять было, кто более стонет, увечные бойцы или бабы… Трещали разрываемые простыни, звенели о бидоны ковшики, пахло несвежим бельем, порохом, мокрой одеждой. Ульяна разодрала простыню на полосы, опустилась на корточки, нашарила руку того, на кого чуть не наступила.

Раненый шевельнул пальцами, что-то прошептал. «Что, родной, что? — склонилась над ним Ульяна. — Где болит?» Он не ответил. Из дверей тянуло холодом. Видать, раненого принесли недавно, положили у порога и ушли в окопы. С помощью односельчанки Ульяна оттащила его поближе к печи. Возле нее, приседая, колдовал дед Стае по кличке Козопас — из-за одной довоенной истории с колхозными козами. Сейчас дед Стае, подтягивая спадающие ватные штаны, шуровал кочергой в печке-голлендке, кричал: «Эва, ерманец-то как оборотился!» Лицо его с козлиной бороденкой в огненных бликах горело гневом, далее он выражался покрепче и яснее.

Ульяна размочила запекшиеся в крови бинты — солдатик был ранен в грудь, нагретой у печи водой обмыла его до пояса. Ей подали бутыль самогона. Вспотев от напряжения, она обработала рану, перебинтовала грудь. Придерживая голову, напоила.

Всю ночь Ульяна ходила меж раненых. Их было много, и как они только поместились в маленьком клубе! Она поила бойцов, меняла бинты, успокаивала, как могла, но неизменно возвращалась к тому, раненному в грудь. Ему стало хуже, он скрипел зубами, что-то быстро, горячо бормотал. «Что, родной, что?» — безуспешно спрашивала Ульяна, пока не поняла, что солдат говорит не по-русски. Под утро, когда вместо петухов запели немецкие мины, раненому полегчало, он вздохнул, сказал короткое слово. Ульяна поняла, что солдат зовет мать.

Рядом, на лавке, давясь слезами, девушка поила из ложечки солдата с забинтованными глазами. Ульяна узнала в ней соседскую девчонку Таню, поразилась, как за ночь та повзрослела, если не постарела…

Бой, ожесточенно разгоравшийся с каждым часом, к полудню начал угасать: все рейсе рвались мины, перестрелка увяла, некоторое время стучал, как горошины о пустой бидон, пулемет, но и он умолк. Раненых разбудила тишина — ей на войне не верят. Те, кто в сознании, приподняли головы. «Ха! Утерся ерманец-то! В штаны наклал!» — хихикнул от печи дед Стае.

Послышался гул мотора, похожий на тракторный. Не веря, Ульяна выскочила из клуба — захлебнулась от гула моторов и лязга гусениц…

Дальнейшее она воспринимала как нескончаемый кошмарный сон.

По улице, потемневшей от близкого боя, разрывая рот, с долгим «аа-а-а…» бежал солдат без шапки. За ним, урча, неспешно ползло квадратное чудовище, разбрасывая гусеницами комья снега и чернозема. Из люка белозубо ухмылялась чумазая рожа, танкист, забавляясь, что-то орал. Боец остановился, щелкнул затвором, но выстрела не последовало, закричал снова. Ульяна наконец разобрала: «Ра-а-ане-ных… спа-а-а-аса-айте!» Крик оборвался, громада подмяла человеческую фигурку…

…Перед клубом немцы согнали немногочисленное население Березняков — человек тридцать женщин, стариков, детей, тех, кто не успел или не захотел уйти на восток. Высокий худой офицер в кожаном плаще с меховым воротником отдавал с крыльца приказы хриплым голосом. Солдаты в мышиных шинелях, стоявшие в оцеплении, опустив на животы автоматы, хлопали себя по бокам, притопывали сапогами, терли щеки.

Тяжелораненых добили прямо в клубе короткими, экономными очередями. Способных держаться на ногах, полураздетых, выгнали на улицу, раздали лопаты, хотя мерзлую землю не возьмет и лом. Боец с забинтованным лицом, босой, в одной нательной рубахе, отбросив лопату, вертел головой, к чему-то прислушивался.

Ульяна стояла в толпе односельчан, обнимала приникшую к плечу Таню. Девушка беззвучно рыдала, сотрясалась всем телом. Игорек уцепился за подол матери, хныкал, старший урезонивал брата. Люди, понурясь, молчали.

— Поднять головы! Смотреть! — тонко прокричал невесть откуда выскочивший человек в штатском. Офицер махнул перчаткой.

— Это есть трудовое перевоспитание! — старательно перевел штатский.

Немец-здоровяк в надвинутой на глаза каске подошел к слепому красноармейцу, ткнул кулаком в лицо. Таня вскрикнула. Раздирая окровавленные бинты, раненый рванулся на крик: «Таня?!» Немец сбил его с ног. Солдатня засвистела, заулюлюкало: «Курт, Курт!» Здоровяк сдвинул автомат за спину, выставив левую ногу, ждал, когда слепой поднимется. Харкая в снег тягучими сгустками, слепой силился встать с колен. И тогда, занеся над головой лопату, откуда-то сбоку бросился на здоровяка красноармеец. Ульяна узнала «своего» — по заштопанной на плече гимнастерке, которую успела подлатать на рассвете. Сейчас там, на плече, проступало алое пятно.