Василий Снегирёв - Раноставы

— Неуж ето правда? — все еще не веря дяде Васе, всхлипывала мама, растирая ладонями слезы на щеках и подбородке.

— Говорю, жив.

— Твои-то бы речи да богу навстречу, — сквозь затихающие слезы радостно проговорила мама. Она постепенно отходила, оттаивала, в ее глазах запрыгали метлячки-бесенята. Мать наконец заметила, что дядя Вася все еще стоит.

— Чо ты, кум, стоишь? — Подтащив скамейку, она затараторила: — Садись, садись, небось, измаялся в дороге.

— Девки вот измаялись, хлебнули со мной горюшка, — усаживаясь на скамейку и доставая вышитый с гарусными бальками-кистями кисет, кивнул он тете Нюре и Онисье. — Сами от места до места пешедралом, а я сидел на передке, как барон, кум королю и сват министру.

— Нам привычно, — отвечала Онисья, запахивая брезентовый дождевик, и с порога добавила. — Вы беседуйте, а мне некогда. Надо горючее отвезти на полевой стан. Не ближно место. До поспеловских избушек ишо четыре версты.

— Когда только спать-то будешь, голубушка? — тревожно спросила тетя Нюра.

— На ходу покимарю.

Двери захлопнулись, и мы придвинулись к дяде Васе, уселись на пол, а мама с тетей Нюрой с разных концов скамейки зажали его в середке. Дядя молчал и, часто затягиваясь, курил.

Мать положила на дядино плечо руку и тихо попросила:

— Кум, расскажи, где, как встретились с Федей-то?

— Привезли, значит, меня в госпиталь, во Ржев. Был без памяти. Очнулся — ничего не понимаю. Кто проклинает фашистов, кто зовет мать, родных, а кто костерит смерть, которая никак не приходит. Еле разобрался, что к чему. В госпитале! Рванулся к ногам, а вместо их пустые штанины, подвернутые и привязанные чуть повыше коленок. «Где ноги, где? — взревел я. — Где, где?» Подбежала сестра. Она испуганно дрожала: «Что случилось, голубчик? Что с тобой?» — «Зачем отпласнули ноги? Кому я нужен теперь? Кому, а? Скажи, ну…» — «Все будет хорошо. Вот увидишь, — успокаивала сестра. — Плясать еще будешь». Долго не мог остыть. Всех богов и богородиц собрал в кучу, крестил почем зря, досталось всем назакрошки.

Вдруг слышу: «Сестричка, пить, пить…» Голос довольно знакомый, словно вчера его слышал. Спрашиваю у сестры: «Кто это?» — «Офицер. Только что поступил в госпиталь». — «Спроси, откуда он?» Через минуту отвечает: «Из Шадринска». Меня полоснуло прямо под сердце. Готов выпрыгнуть из носилок. И выпрыгнул бы! Но здорово сдавили ремни. Я закричал: «Земляк, землячок!» Из коридора донеслось: «Садков!» — «Вынесите меня!» — кричу сестре. То же самое, слышу, просит Федор. Сестры, видимо, напугались: ненароком вывалимся из носилок, нарушим себя. Бегают, уговаривают: «Успокойтесь, не волнуйтесь, нельзя вам». — «Какого черта нельзя! — Я в белом каленье. — Несите! А то сам поползу».

Вынесли меня в коридор. Носилки, в которых лежал Федор, держали санитары. «Федьша!» — рванулся я к нему. «Сютка!» — Он почти шепчет: ему перехватило горло. Мы оба на пределе. Из глаз брызжут слезы. Боремся с собой, не получается. А время идет. Наконец-то кум берет себя в руки и приподнимается на локтях. Его держит сестра. «Пустите меня, пустите». — «Лежите», — приказывает сестра. «Да есть ли у вас сердце? Вы знаете, кого я встретил, а? Это же кум, кум!» И вроде как сам себе не верит, кричит через плечо сестры: «Ты ли, кум?» — «Я, я, Федьша». — «Счастье-то какое! Кто бы мог поверить, а?»

По коридору шел военврач. Мы поняли: нашей встрече конец. Надо было о многом спросить. А в голове крутится. Ничего дельного не приходит. Спрашиваю: «Рана, кум, серьезна, нет?» — «Терпима. А у тебя?» — «Всего изрешетило. Не знаю, где и болит». — «Значит, посел в госпитале?» — «Отвоевал я, дружище. Баста».

«В операционную», — последовала команда. «Подожди, доктор. Друга встретил», — умоляюще просит Федор. «Быстро», — приказал врач санитарам.

Федор метался, носилки водило из стороны в сторону. «Кум!» — крикнул он напоследок. Наверное, что-то хотел передать, но дверь захлопнулась. Меня занесли в палату.

Дядя рассказывал, не выпуская самокрутки: одна тухла, другую закручивал.

— Больше не встречались? — спросила мама.

— Не довелось. Меня готовили к операции. Кума вскоре выписали. Узнал я это из записки.

— Какой? — встрепенулась мама, будто зацепилась за что-то важное.

— Не сберег я ее. На газетном обрывке было написано. Наверное, искурил. Я и так ее помню.

— Что писал Федя?

— «Меня выписали, ушел на фронт. Будешь дома, передавай привет, что жив, мол, и здоров, того и всем желает. Обними за меня всех».