Борис Лапин - Подвиг

Рыжий человек с заносчивым и насмешливым лицом и нашивками на рукаве подошел ко мне.

— Здравствуйте, товарищ ревизор! — крикнул я. — Когда высадка?

— Собирайте вещи! Приедут эскимосы — заберут вас.

Я вернулся к себе в каюту, чтобы переодеться и сложить вещи. В этой каюте мне пришлось прожить сорок дней. Как невероятно, что я наконец ее покинул.

Сорок дней! Впоследствии я буду их вспоминать с отвращением. Так по крайней мере кажется мне теперь. Выброшенные из жизни дни. Подумать только, что в течение сорока дней подряд я выходил по установленному звонку на обед в кают-компанию. После обеда сонно бродил по палубе, загруженной досками и рогатым скотом для бухты Святого Лаврентия. Как раз над моей каютой на палубе были размещены коровы. Во время волнения они метались и бились о загородку и катились куда-то вбок, как бочки. Как только шторм, над моей головой раздавался ровный стук. Удары волн, плеск, тяжелое скрипение, словно кто-то протаскивает от борта к борту большие бревна.

После неизбежной прогулки по палубе я забегал на полуют — посидеть в ленинском уголке, где сменившаяся вахта играла на гармошке и рассматривала старые московские журналы.

«Улангай» шел с заходами в Японию, на Камчатку и на Командорские острова. Короткие перерывы в утомительном однообразии путешествия.

До Анадыря, впрочем, у меня было развлечение — вытягивать правила чукотского языка из туземца, ехавшего на родину из Ленинграда. Он учился на факультете северных народностей. Сговориться с ним было нелегко, но моя настойчивость вознаграждена. Через три недели занятий я заметил, что щелкающий и шипящий язык чукчей перестает быть мне чужим. К сожалению, мой учитель в Анадыре слез и отправился куда-то в глубь страны, к своим родным, кочующим возле Усть-Белой.

В каюте, куда вошел я, на никелированных крюках висели две спальные койки. На потолке горела электрическая лампочка с пыльным исцарапанным стеклом. Ее свет казался слабым и жалко никчемным. Сквозь иллюминатор в каюту полз холодный белесый туман рассвета. Сосед боялся, что в его уши заползут тараканы, и лампочка должна была гореть всю ночь. На «Улангае» неимоверно много тараканов. Они суетятся на стенах, койках и диванах, выползая из темных углов и жирно шевеля усами. Дальневосточная контора Совторгфлота не очень заботится о своих пассажирах.

Сосед мой еще спал и, разинув рот, храпел на нижней койке. Лицо его было желтым и неприятным. Раскрытый рот делал его бессмысленным, как остановившийся будильник. Свет электрической лампочки смешивался на этом лице со светом иллюминатора.

Мой сосед по каюте — пароходный почтовый агент. На его обязанности лежит доставка на берег, во время стоянок парохода, запечатанных кожаных мешков с письмами. В остальное время, в течение всего рейса, ему нечего делать. Он по целым дням дремлет, лежа на своей койке.

Из всех рейсов, с которыми ему приходилось ходить, он почему-то запомнил только один и постоянно говорит о нем.

— А вот в Шанхае, когда стоит пароход, сейчас же подплывают шаланды с китаянками. Официально говорится — как будто за грязным бельем. Их зовут «чини-чини». На самом-то деле…

Он любит вспоминать о том, как шли они раз в Карльтон с Сенькой Полубабкиным, которого звали во Владивостоке Главбуза, и подъезжает к ним лампацо, то есть, значит, рикша. «Сенька мой так нагазовался, что решил: „Слезай, ты, брат, садись, я буду тебя возить“. Рикша, конечно, заупрямился, туда-сюда — не хочу. Сенька нацелился. Ка-ак тэрц ему промеж роги…»

За сорок дней мы нестерпимо приелись друг другу. Я очень рад, что мы наконец расстались. Самое неприятное в таких людях, что, проводя с ними время, невольно начинаешь им поддаваться. Последние недели я замечал, что перенимаю его манеру разговора, смеюсь его назойливым шуткам…

Может быть, он и не так плох, но он мне надоел. Все, что он рассказывает, плоско и обычно. Его слова оставляют неприятный осадок и выдыхаются, как скверное пиво. Говорит он всегда с прибауточками, на фасонном матросском жаргоне. Женщин он называет «устрицы», без различия положения и возраста, сухопутных жителей — «стервь» и «гады», моряков — «кобылка». Он был военмором и сохранил: «Служим за робу». И все это у него выходит как-то зло и тяжело, и вовсе не весело.

Когда я надел пальто и стянул ремнем постель, мой сосед повернулся и открыл глаза.

— Приехали, значит? — сказал он, вопросительно почесывая голову, хотя знал еще вчера, что я высаживаюсь в селении, на мысу Дежнева.