Борис Лапин: Подвиг

Теперь, когда все дальние страны достижимы для меня, мне начинает казаться, что поездка по океану — незначительная туристическая прогулка. Океан больше не воплощает бесконечность пространства, обтекающего населенные земли. Он не подавляет меня. Он открыт для меня, а ведь огромным может быть только неизвестное. Океан не кажется мне больше непомерным. Он просто довольно велик.

В конце концов это всего-навсего внушительных размеров пруд, где с солидной быстротой носятся насыщенные ветром штормы. Неужели в глазах наших предков он был краем света, где живут люди с лицами на груди и песьими головами? Я не вижу ни одного человека с песьей головой.

И вот я начинаю смотреть на океан равнодушно. Вода как вода. Зеленое трясущееся желе — и больше ничего.

Сам по себе океан не представляет для меня интереса. Я хочу видеть и узнать людей, которые расселились по его берегам. Для них он является домом. Таким же домом, как для нас наша земля — однообразная, соломенная, гладкая как зипун. Этот дом населен людьми разных наций и рас. Может быть, когда-нибудь этнографы решат, что обитатели его берегов, антропологически несхожие друг с другом, принадлежат к единой океанской культуре и представляют собой один народ. Для меня в этом, впрочем, нет никакого сомнения.

Панамский канал и Малаккский пролив — пароходные входы океанского дома. Там пароходы идут густо, как баржи на большой судоходной реке. Их флаги пестры и борта раскрашены с провинциальным и тропическим безвкусием. Дымы пароходов подымаются, как трубы фабрик. И море — точно Бельгия или Англия — на каждом квадратном километре воды полно человеческой суетой.

Берингов и Магелланов проливы — черные ходы океана. За ними задворки мира. Пустынные воды, наполненные китами и плавающими льдами. Одинаковые люди — смуглые, с жилистыми шеями — ловят в них рыбу и стреляют головастых тюленей на прибрежных рифах. И если бы патагонец с Огненной Земли увидел эскимоса с мыса Барроу — он подал бы ему руку как брату.

К началу нового века не было ни одного закоулка на земном шаре, куда не проникли попы, солдаты и вояжеры торгового капитала. Девятнадцатый век знал упившихся «огненной водой» дикарей, голых негров в галстуке и цилиндре, каннибалов, поджаривающих миссионера с пением благочестивых гимнов. В двадцатом веке цивилизация окончательно впиталась в жизнь дикарей. Может быть, и до сих пор в лунные ночи каннибалы бьют в барабан и уходят на середину леса приносить кровавые жертвы богу Брюха. Их женщины, стройные, вислогрудые, с обручами в носу, полируют пемзой черепа убитых врагов и поют свои каннибальские колыбельные песни. Внешний быт их остался таким же, каким он был у их «не имеющих истории» отцов, и, однако, самые основы их существования изменились. Исчезли старинные промыслы, истощились охоты, заброшены старые орудия сражений и военные уловки борьбы за жизнь. Каннибалы поступили на службу в фактории, и если завтра на острова Тихого океана перестанут приходить европейские корабли, туземцы умрут с голода.

Все установления их обычного права, законы их семейного уклада, даже там, где они сохранились, получили другое значение. Простой и лишенный лицемерия взгляд на половую мораль, здоровый и естественный в тесном кругу туземного лагеря, превратился в жалкую и отвратительную проституцию, часто являющуюся основным источником существования. Прежний первобытный коммунизм сменился правилом — каждый за себя. Обычай давать и получать подарки вырождается в назойливое попрошайничество. На место гомерических обжорств, где пили забродивший сок растений, приходит белая горячка и унылое пьянство. Трагедия существования всех этих живущих под крупом цивилизации народов и племен — в их жестокой и неумолимой зависимости от европейцев, созданной императорами биржи и конторскими конквистадорами. Бесполезно было бы освободить плоскогубых островитян Меланезии или «тюленьих» иннуитов и предоставить их самим себе. Они быстро погибнут. Единственный для них способ борьбы — воевать с колонизаторами их собственным оружием, усвоив новый бытовой и хозяйственный уклад. Победят в конце концов народы, пережившие революцию в экономике и выделке орудий труда, в то время как племя, только приспособившее свой быт к цивилизации, после вспышки восстания придет на факторию выменивать клыки и шкуры на сахар, патроны и муку.

С давней поры меня томило желание узнать, что представляет собой часть человечества, населяющая Тихий океан. Я не оговорился. Именно населяющая океан, а не живущая у его берегов. Те, кто кормится океаном и по милости океана. Морские люди.