Вера Солнцева: Заря над Уссури

Хабаровск был в руках красных!

Враг, сволочь полковник Аргунов, ярый противник красных, признал, оценил невиданный воинский подвиг бойцов Народно-Революционной армии:

«Я бы дал каждому из красных бойцов, штурмовавших Волочаевку, по георгиевскому кресту…»

Волочаевский бой длился два дня. Сорок восемь часов!

ИСХОД БОЯ БЫЛ «РЕШИТЕЛЕН НА ВСЮ КАМПАНИЮ».

Рана у Алены Яницыной оказалась серьезной. Весна. Лето. Осень. Дни тянулись за днями. Больничные белые стены. Унылый ряд коек. Тоска. Боли. Два раза лежала на операционном столе. После второй операции, когда лежала еще без движения, услышала женский шепот:

— Эта? Видать, не поднимется. Четыре часа ее главный доктор резал…

Но Алена возмутилась и рванулась к жизни: потихоньку пошла на выздоровление. Но ах как скучно и нудно ей лежать в лежку! Вадимкины письма — одно спасение. Он все время на передовых позициях, и письма полны уверенности, что скоро придет день их встречи. «Близится, близится, родная. Поправляйся, набирай сил. Как я жду встречи, как тоскую…»

Она десятки раз перечитывала каждое письмо и видела его, кипучего, полного энергии, с пронзительным взглядом ласковых глаз. Ой, Вадимка! Заждалась! Думается, и болезнь-то к ней привязалась не так от раны, как от тоски по нем. «Маленькая, маленькая…» Это она-то маленькая? Под стать ему, высокому дяде — достань воробышка. «Дурень ты дурень, когда я дождусь тебя?» Чувствует Алена — даже краска выступила на ее впалых щеках: вспомнила, как смотрел на нее из-под прищуренных век тогда, в землянке, когда лежал раненый. Чего уж греха таить, на дежурство ночное торопилась, как на свидание, прихорашивалась. Только все одергивала себя, стыдила: «Мужняя жена ты ай кто?» Сдерживалась. Виду не показывала. Василь — на что уж ревнющий был — ни сном ни духом не ведал. Даже от себя таила, возмущалась: чужой! Только перед его отъездом, когда впервой на прогулку с Палагой повели и рассмотрела при свете белого дня, какой стал страшный, старый, обросший бородою партизан, она поняла: любит до беспамятства. Все ей в нем дорого. «Худущий. Красивый. Слабый-то какой — от ветра шатается. Комиссар, комиссар, да ты еле на ногах держишься!» И такая жалость к нему, и такое волнение в груди — так бы и припала с плачем: «Не уезжай!» Но не заплакала, не спросила: «Милый ты мой! А кто за тобой там ходить-то будет?..»

Через силу — далеко от дома госпиталь — приходила мама Маша. Старушка сдала; годы брали свое, и маленькая «карманная мама» уже потеряла былую прыть, но ползла по горам, чтобы навестить, принести что-нибудь «вкусненькое» доченьке. Мама Маша исторкалась: «Домой, домой бы Аленушку — дома и стены помогают».

Из Темной речки часто приезжал отец. Радовалась, как маленькая: батя, гостинцы, деревенские новости…

Отец привел в порядок и свою хатенку и дом Алены. Марья Порфирьевна и Валерушка вымыли, вычистили все, прибрали. «Ждут тебя подружки, Аленушка».

— Лерка? Вытянулась, стоит на пороге девичества партизаночка-связная. Варвара? От дочки Марфеньки ни на шаг. Семен домой вернулся, — отчислили, старая рана в ноге взыграла. Варвара радехонька, что он наконец осел. Хозяйствуют они с умом: две лошади исправные и корова, свинья супоросая, куры. Трудятся весело. Вдвоем за Марфенькой ходят, в один голос уговаривают: «Испей молочка! Съешь яичко! На сметанки!» Девчонка капрызная, своендравная. «Балуйте, говорю, на свою шею!» Смеются: «Она еще несмышленыш…»

А Марья Порфирьевна? Как цветок цветет: Иван на побывке был. Ребята ее и Ванины подтянулись, работнички-помощнички, и землю обиходили, засеяли, урожай сняли — первый мирный урожай! — и рыбачат ребята удачно: знают места, где рыбу брать. В Хабаровск свежую рыбу возят; горожане с руками рвут. Все ребята на подъеме, — ожила Марья Порфирьевна. Лизутку нарядила, учит в школе — не нарадуется: «Помощница растет. Сыта я парнишками-штанишниками. Вот и радую дочку лентами, кружевцами, бусами разноцветными». Скоро Ивана ждет насовсем. Он в госпитале на Имане лежит. По выздоровлении тоже отчислят по чистой. Он пишет: «Жди, мать, с победой. Скоро, скоро мои боевые товарищи сбросят врага в море. К тому времени и я с койки слезу и к тебе, Машенька, навсегда приеду. Жди, Марьюшка, жена ненаглядная!» Письмо она мне давала читать — мы с ней прослезились. Ванюшка — мужик отборный! Сколько у нас жизни съела сволота, самураи въедливые! Как бульдог, — есть такая собачья порода злая, зубами вцепится, мертвой хваткой на шее повиснет, а зубов, как ты ее ни бей-колоти, ни за что не разожмет, так и Япония императорская в нас вцепилась. Сейчас за Южное Приморье изо всех сил держится: выкормышей своих на нас науськивает…