Алексей Коробов - Маяк

Просто можно по-разному думать. Не думать о последствиях. И помнить о достоинстве. О человеческом достоинстве».

Начало темнеть и в воздухе и на море.

Ярко и стремительно падала звезда. Коптилин проводил ее глазами.

Звезда растаяла в темноте, а вдалеке, очевидно, на другом берегу, загорелся свет. Земной красный свет маяка.

Коптилин закрыл глаза и терпеливо, подавляя волнение, досчитал до двадцати. Потом открыл глаза. Свет горел.

Лодка лежала рядом.

Коптилин обстоятельно и не спеша проверил ее, положил в лодку обломок доски и присел на обмякший борт.

«Не тяни. Надо плыть. Это наверняка материк. Самое позднее к рассвету я буду там. Здесь несколько километров. Пора!»

Он спустился к воде. Когда оттолкнул лодку от берега и сделал первый гребок, ему вдруг отчаянно захотелось вернуться обратно. Вернуться и ждать. Ждать день, ждать неделю. Ждать, пока за ним не придут. Быть на земле.

От воды тянуло холодом. Зло и таинственно кричали птицы.

Коптилин устал и замерз быстрее, чем предполагал. Казалось, он и не выходил на берег. Особенно мерзли пальцы на ногах, и было ощущение, что они из хрупкого льда. Он пытался их разогреть, щипал, бил кулаком, но руки уже были не те.

Он вспомнил о годах, проведенных в Средней Азии, когда изнывал от одуряющей жары. Первый месяц он боялся змей, скорпионов, фаланг и спал в гостинице с накрепко закупоренными дверями и окнами, потея и задыхаясь от недостатка воздуха. И везде песок: песок под ногами, песок на зубах, и слюна, как слизь. И самое драгоценное — вода.

Сейчас было слишком много воды, было чем дышать, и вокруг и в нем был холод.

Красный глазок (теперь уже другой), как и в прошлую ночь, указывал ему дорогу.

Море было спокойным. Изредка гудели моторы самолетов; они шли высоко. Когда небо прояснялось, он видел сигнальные огоньки на крыльях. Иногда громыхали громы — реактивные самолеты прорывали звуковой барьер.

Жизнь была очень близка — всего в нескольких километрах. Жизнь проходила над ним в металлических, до нежности знакомых кораблях. Пройдет совсем немного времени, и маяки выведут их на землю.

А его маяк — красный глазок, к которому он стремился и к которому в уме добирался сотни раз, — не приближался.

Он проснулся, когда падал в воду. Это было долгое, неестественно долгое и быстрое падение — сердце провалилось вниз, и он летел, захватывая широко раскрытым ртом пустоту.

А рядом, обгоняя и грозя задеть, падал его самолет, а навстречу из воды поднимался корабль. Он знал, что это корабль, хотя видел только четыре огромных человеческих глаза, и это было так нелепо и страшно, что Коптилин сделал безумную попытку прыгнуть в самолет. И вот руки выжимают штурвал на себя, и уже не видно ни глаз, ни корабля — одно море, и вновь непрекращающееся падение...

Коптилин открыл глаза и, как бывает всегда после короткого и тяжелого сна, сразу не мог сообразить, где он. Он рванулся, намереваясь встать, и лодка чуть не перевернулась. Стараясь удержаться, он выбросил руки вперед. Руки попали в леденящую воду, и тогда Коптилин проснулся окончательно.

Он сидел в лодке, неудобно подложив под себя ноги. Его бил озноб.

За бортом было чернильное море. Луна угадывалась за облаками. Маяк горел ровно и близко.

«Когда это кончится? Нельзя до бесконечности обманывать самого себя: еще десять гребков, еще досчитаю до сотни. Всему есть предел».

Утром, когда можно было различить, где вода, а где небо, Коптилин увидел, что пройдена лишь половина пути.

Берег был совсем рядом — отличный пологий берег. Хорошему гребцу на час работы.

«Ну!» — говорил он себе, но доска выскальзывала из рук.

Он отложил доску. Лодку медленно кружило на месте.

Коптилин лег на спину и удивился, что абсолютно не чувствует ног, будто их и не было. Пальцы застыли в том же положении, словно еще держали доску. Он кусал пальцы, оставляя на коже глубокие следы зубов, но не испытывал боли.

«Все, — спокойно подумал Коптилин. — Это конец».

«Врешь! Врешь!»

Он встал на колени, упал грудью на борт, захватил доску обеими руками и стал грести.

— Врешь! — бормотал он и греб, вкладывая в гребки всю силу и всю ярость.

Лодка почти не двигалась.

Иногда он терял контроль над собой, и тогда наступало безмятежное, блаженное состояние: никуда не надо плыть, не надо держать доску непослушными, чужими пальцами, не надо вглядываться слезящимися глазами в такой близкий и такой далекий берег.