Алексей Коробов: Маяк

Коптилин стоял на земле — порыжелой глыбе гранита, а ему казалось, что он еще в лодке. Он сделал несколько неуверенных шагов и радостно и хрипло засмеялся.

«До чего ж хорошо! Как это здорово — быть на земле!»

— Ого-го! — крикнул он. — Жи-ив!

В ответ истошно закричали чайки. Их было много, и они кружили над островом.

— Кричите, кричите! — подзадоривал их Коптилин.

Море было под ним, и он с изумлением спрашивал себя, неужели он это сделал: продержался сутки в воде и сейчас ощущает под ногами твердость? И все, что произошло с ним, представлялось очень давним и совсем не страшным.

Он ступал по скользким камням, покрытым грязно-зеленой тиной, наверх, где возвышалась башня маяка. Он с трудом сохранял равновесие: тело не слушалось, было чужим.

— Э, — сказал он, — так не пойдет. Осталось совсем немного.

Коптилин поднялся наверх и прислонился к отполированной ветрами и водой башенке.

За толстенным красным стеклом полыхал факел.

Он очнулся от тарахтящих звуков: будто стреляли из пулемета.

К острову приближался катер.

«Наконец-то», — безразлично подумал Коптилин, а катер, не подходя к берегу, стал описывать дугу.

— Стой! — закричал Коптилин. — Стой! Я здесь! Здесь!

Он легко побежал вниз, надсаживая глотку в крике: «А-а-а!» Он наткнулся на лодку, схватил ее и размахивал лодкой над головой.

Катер поворачивал в море.

Коптилин бросил лодку. Рука сжимала пистолет, и он яростно стрелял в воздух.

Катер уходил.

У Коптилина было желание выстрелить в катер. Он выбросил руку вперед, но перед тем, как спустить курок, дернул стволом вверх. Выстрела не было: кончились патроны.

Катер уменьшался и уменьшался в размерах, пока не скрылся за горизонтом. Стало тихо.

Набегали волны, кричали птицы — обычный шум моря.

— Сволочи! — орал Коптилин. — Подонки! Жалкие твари!

Он захлебывался ругательствами и проклятиями.

Теперь оружие было бесполезно.

— Ах-ах! — злобно выдохнул Коптилин и швырнул пистолет. Пистолет упал метрах в двадцати, и оттуда, торопливо махая крыльями, взлетела какая-то птица. Тогда Коптилин встал на носки и, стараясь не шуметь, побежал к тому месту.

«Дурак! Попусту расстрелять патроны! Я давно бы жрал птичье мясо. Это отличное мясо. Самое нежное мясо».

Голодная спазма сжала желудок.

Коптилин кидал пистолет в птиц, ползал на четвереньках, высматривал, вскакивал, падал, умолял, проклинал, задыхался от бешенства и бессилия, опять бросал пистолет и камни, но птицы подымались в воздух в самый последний момент.

Он чувствовал, что перестает соображать.

«Успокойся!»

«Не хочу!»

«Успокойся!»

«Я хочу жрать!»

«Так сходят с ума!»

«Пусть!»

«Ты мразь! Возьми себя в руки!»

— Возьми себя в руки, — повторил вслух Коптилин.

«Я вылетел четвертого числа. Сегодня 5 ноября. До праздника никто не придет проверить, как работает маяк. Да и был бы стоящий маяк, а то так, маячок. Он и поставлен, наверно, для отвода глаз. Только через три дня сюда завалится какой-нибудь кондовый дед, отрыгивающий водкой и рыбой.

А у нас нет праздников. У нас, у военных.

Я еще ни разу — с тех пор как в авиации — не встречал праздники за домашним столом. Раньше мы устраивали складчину и напивались. Сейчас и рад бы, да нельзя. А потом — через несколько дней — что за интерес? Это как газеты — их надо читать сразу. Да и изменилась мера, и праздники не считаешь лишним поводом для выпивки.

Для нас эти дни — самая работа. И понимаешь — это не только красные цифры в календаре... И как приятно знать, что другим ты обеспечиваешь отдых.

Не будь сентиментальным. Эти лирические отступления никому не нужны. Только через три дня сюда приплывет хмельной старикан. Я не выдержу. Я замерзну».

Коптилин сидел на земле, прислонившись к большому камню.

Вокруг росли карликовые кустики. Коптилин набил рот чахлыми красноватыми листьями. Долго жевал и обсасывал их.

Потом его рвало. Он выжал из себя все, что мог, и лежал обессиленный, уткнувшись лицом в мох.

«Нельзя лежать. Надо действовать. Ну! Размазня, распустил нюни! Может, еще поплачем? Говорят, помогает. Встать и двигаться! Никто ничего не добивался сидя. Встать! Вот так. Вот и хорошо. И не шататься! Не придуривайся — все равно никто не видит. И не воображай себя героем. Да разве в этом героизм, в преодолении физических страданий? О, пошел серьезный разговорчик. А если без дураков? Ведь о том, совершил ли ты подвиг или подлость, узнаешь после. Об этом не думаешь — просто делаешь свою работу, и не важно, спасаешь ли при этом жизнь. Ну, положим, если думаешь о спасении, обязательно сорвешься.