Владимир Гусев - Дни

— Да. Да? Позвонит… А… что же он скажет…

— Да уж они, эти врачи, они знают между собой, что сказать. Конечно, может, это и лишнее — эти звонки; а все же. Все-таки какое-то… утешение. Как вы себя чувствуете? Вы очень расстроены, да?

— Ну что́ тут, Рита, — отвечал Алексей, с некоторым даже и трудом представляя Риту — соседку их по тому подъезду, о которой он, конечно, давно забыл. И никогда не было у них тесных отношений между семействами. Соседи по площадке. Там — добропорядочная и тихая семья — тихий муж, любящая жена Рита, сын Коля, мать Риты — тихая теща мужа; здесь, у них — вечные их надрывы, тревога. О чем дружить?

— Ну что тут, — повторил он. — Конечно, веселого мало.

— Ну, я понимаю. Если чего надо, вы скажите. Ну, до свиданья, Алеша.

«Вы скажите» прозвучало просто; она не добавила — «не стесняйтесь»; так было ясно, что и верно — можно и позвонить.

«Такова жизнь», — успел он подумать.

— Спасибо, Рита. Спасибо, — сказал он хмуро.

— Жене передайте, пусть позвонит, если что. До свиданья.

— До свиданья. Спасибо.

Звонок.

Нерешительное:

— Алексей?

— А, Саша.

«Что с ним делать?»

— Ты, вы знаете, Алексей, тут поезд через час сорок. Не успею заехать. Спешу… э-гм. Семья, понимаете. И жена спешит к родным. Так что не встретимся. Как дела?

— Заезжай потом, Саша. Там… поговорим. Дела… ничего.

Пудышев помедлил, чуя что-то не то.

Подобно всем людям этого склада в такие мгновения, он как бы дал Алексею некие секунды на размышление; но видя, что тот молчит, крепко сказал:

— Ну, до свиданья, Алексей. До встречи. Еще увидимся.

— Увидимся, Саша. Всего тебе доброго.

Алексей подумал, что тот даже не спросил об Ирине.

Снова минут десять он уныло сидел у телефона.

«Позвонить еще футурологу, что ли. У него вечно болеют дети».

Он позвонил — того не было дома.

«Однако надо звонить в больницу».

Это была самая мучительная процедура; он добровольно взял ее на себя.

Звонишь в справочную — там занято, — звонишь, звонишь — и наконец длинный гудок. Сердце… И берут трубку. И спрашиваешь. И ждешь. Ждешь — минуту, другую. И тебе отвечают. «Надо звонить, пока ее нет».

Он позвонил.

Взяли сразу.

— Осенина Маша?

Пауза.

— Температура 38,5, состояние среднетяжелое.

— Спасибо.

Он опустил трубку.

Это мгновенное серое — колющее и затем давящее на душе.

Утром было 37,2 и «состояние» — «удовлетворительное».

Ухудшение.

Это то, о чем они предупреждали.

Мол, надо ждать.

Если ухудшение, так не сразу.

И — вот оно.

Слово «перитонит» уж возникало у него в мозгу при первых позывах к пробуждению… ранним утром…

Вот — вот оно.

И вновь — пустая квартира.

И вновь — он один — «мужчина».

Он вновь ходил по комнатам, соображая, что делать.

Так, жены нет; она явится — что сказать?

Он ходил.

Как бы украдкой он подошел к шкафу, где таилась его черно-компактная и блестящая, модная электробритва в своей удобной черной коробке; уж много дней он смотрел на разбитое — треснувшее — зеркало, вправленное в крышку.

Ныне, стыдясь, непрерывно ощущая чей-то взгляд на себе, он подошел к шкафу, достал коробку, а из нее бритву; еще поколебался минуту — и, кляня свое «малодушие» и «немужское» начало в душе, стал грубо выковыривать разбитые части стекла неверными пальцами; куски не поддавались — стекло было вправлено «на всю жизнь», как это у нас умеют, а трещины были лишь трещины, куски так и не разошлись друг от друга — трудно было найти зазор; он пошел в кухню — поддел ножом; зазор — вот он, но все равно не вынимается; наконец он вынул один, за ним и второй кусок; далее пошло проще — вскоре зеркало — куски зеркала — были вынуты, он аккуратно обобрал все края; вместо зеркала теперь было ровное и тусклое марево некоего металла.

«И то-то. Металл не бьется».

Он собрал все куски в ладони и вынес остатки зеркала из квартиры. Из дома.

Он вернулся в заметном облегчении — и мысленно огляделся как бы: не видел?

Никто не видел?

Никто…

Никто.

Он ходил по комнате, ожидая жену; он не мог же ехать один.

Надо было ее сопровождать.

Он вошел в комнату Маши; как ему показалось, удивительная, ненормальная пустота и тишина царили здесь; сидел на радиоле, согнув лапы так, эдак, желтый медведь с большой, хмурой головой, умным взором; стояла корзина, наполненная зелеными, красными, синими и пестрыми деревянными, металлическими игрушками; были разбросаны мягкие и твердые псы, коты, медведи, куры-петухи, и слоны, и кубики; на стенах тихо висела разноцветная Машина живопись; на ковре были приклеены некие тоже куры из картона — ей запретили, она «все равно» приклеила; лежали книги, листы бумаги; кровать была застелена нежным младенческим покрывалом, подушка — в лентах.