Исаак Гольдберг - День разгорается

— А как же, — повторил Антонов, — кланяться им, что ли?

Чепурной укоризненно покачал головой:

— Ай-яй-яй! Вот сразу же и требовать! Ведь у тюремной администрации имеются инструкции, правила...

В камере раздался дружный смех.

— Правила!.. Мы их по шапке, правила-то!

— Вместе с инструкциями!

Чепурной неодобрительно оглянулся и развел руками.

— Поверьте мне, я знаю законы...

— Какие законы? О чем вы говорите?.. — посыпалось со всех сторон.

— Я говорю о существующих законах... Тюремная администрация, разумеется, не пойдет против них, и наши настояния будут бесполезны.

Кто-то иронически свистнул. Чепурной побагровел и сердито обернулся на свист:

— Мне кажется, можно было бы без мальчишества!.. Здесь уже и так много легкомыслия проявлено! Утром с передачей, проделали прямо издевательство. Что это за смысл — делить каждую коробку сардин, каждый фунт сыра на микроскопические доли? Я полагаю, что это проделано нашим старостой из простого и ненужного озорства!.. А теперь дело серьезнее. Вы своими необдуманными и поспешными действиями подводите всех сидящих!

Пал Палыч одобрительно кивнул головой.

— Совершенно верно!

— Чего верно?! — возмущенно крикнул молодой голос, и на средину камеры выскочил высокий курчавый студент, запевавший у железнодорожного собрания после погрома. — Вы, товарищи, напрасно представляете себе дело так, что мы, мол, будем сидеть здесь паиньками и дожидаться каких-то милостей!.. Мы боремся! Понимаете — боремся. И на свободе и здесь!..

— Вы своими действиями осложняете борьбу! — сердито возразил студенту Скудельский. — Надо действовать осмотрительно и с учетом своих сил... А то дошли даже до того, что баррикады строили, а для чего? Зачем?..

В камере стало шумно. В спор ввязались уже многие. Вокруг спорящие сгрудилось почти все население камеры. К волчку по ту сторону двери прильнул подсматривающий глаз.

— А вы вашей политикой постепенности и осторожности тормозите дело борьбы!.. — наскакивал на Вячеслава Францевича студент.

Отталкивая студента в сторону, среди спорщиков вырос Лебедев, тот, что председательствовал на митинге в железнодорожном собрании.

— Постой, обожди! — деловито вмешался он. — О чем спор? Разве мы можем договориться? Мы, рабочие, за революцию, а они (он протянул руку и указал на Чепурного, на Пал Палыча, на Скудельского) они за конституцию...

— За куцую! — смеясь, подсказал кто-то.

— За куцую, действительно... У нас методы: борьба! А у них — разговорчики!

Вячеслав Францевич побагровел:

— Я революцию начал делать, когда многие из вас еще пешком под стол ходили!..

— Ого!.. это не аргумент!

— Старо! Найдите, что-нибудь поновее!

У двери послышался топот. Снова зазвенели ключи. Все насторожились. Спор погас.

Павел тихо стонал.

В городе наступило мертвое спокойствие. Но забастовка не прекращалась. Поезда не ходили. Почта и телеграф не действовали. Магазины торговали с перебоями. А на заборах не переставали появляться свежие прокламации.

Кроме прокламаций, на заборах белели новые приказы и обязательные постановления начальства. Приказы и обязательные постановления были грозные и суровые.

Генерал-губернатор снова грозил:

«Признаю необходимым вновь предупредить население, чтобы оно воздержалось от прогулок по улицам города, так как в случае вынужденной необходимости действовать оружием многие могут пострадать без всякой вины...»

Население воздерживалось от прогулок. Улицы были безлюдны, и по ним устрашающе ходили патрули.

Начальство могло бы быть спокойным: казалось, все улеглось, все утихомирилось. Но ни губернатор, ни полицеймейстер, ни жандармы не были спокойны.

Город был попрежнему отрезан от остального мира, попрежнему стыли на путях и в тупиках потушенные паровозы и забиты были до-отказу стрелки неразгруженными составами и порожняком. И кроме всего — не все подозрительные и опасные люди были арестованы. Где-то, ловко и умно скрываясь, действовали партийные организации, где-то, законспирировавшись, продолжал давать свои распоряжения стачечный комитет. Подпольные типографии выпускали нелегальную литературу, и литература эта была дерзкой, боевой и неугомонной.

В эти дни Матвей и Елена работали не покладая рук. Елена осунулась, побледнела, но серые ее глаза излучали горячую радость: она чувствовала, что делает настоящее дело, что приносит прямую и ощутимую пользу. Порою Матвей, оторвавшись от работы, чтоб на-спех выкурить папироску, вглядывался в девушку пристальнее и внимательнее обыкновенного, что-то отмечал в ней для себя и тихо улыбался. Порою он с суровой ласковостью кидал ей несколько простых слов, от которых лицо ее освещалось неожиданным румянцем, а губы вздрагивали, как у обласканного ребенка.