Исаак Гольдберг - День разгорается

В салон-вагоне их охватила приятная теплота. Они увидели пред собою стол, за столом троих. Четвертый сидел сбоку, в стороне. Полковник оглядел приведенных с тупым равнодушием. Он раскрыл папку и кивнул головой одному из сидевших за столом. Тот, строгий и тщательно одетый штабс-капитан, встал, взял со стола исписанный лист бумаги и стал читать.

Он читал быстро, и местами его трудно было понять. Но все четверо поняли. Они вздрогнули, вытянули шеи, вгляделись в офицеров, которые вот сейчас уже были не просто офицеры разных чинов и рангов, а беспощадные и неумолимые судьи. Они услышали жестокие и беспощадные слова. И смертельная бледность покрыла их усталые лица.

Осьмушин, приоткрыв рот, тяжело дышал. Неужели это про него читает этот офицер такие страшные вещи? Ведь это ошибка! Конечно же, они ошибаются! Когда это было, что он с оружием в руках выступил против существующего строя? что он осуществлял постоянную связь по линии между мятежниками? что он неисправимый, закоренелый государственный преступник?.. Да нет же, разумеется, все это про кого-то другого...

Офицер читал быстро, но каждый из четырех полностью и прочно ухватил все, что говорилось в этой ужасной бумаге про него.

Гольдшмидт, маленький, черноволосый, с яркими, но теперь испуганно и широко раскрытыми глазами, нервно шевелил пальцами, то захватывая на груди грязную, измятую рубашку, то выпуская ее. Его дыхание было шумно, и это на мгновение привлекло внимание полковника. Маленькие глазки сверкнули злорадным удовлетворением, и полковник ухмыльнулся.

Болотов, высокий, коротко остриженный, прочно и стройно стоявший перед столом, не спускал глаз с быстро шевелящихся, необычно красных и сочных губ штабс-капитана. Болотов, видимо, не совсем ясно понимал, что речь идет о нем, когда штабс-капитан произнес его фамилию. Болотов даже мимолетно улыбнулся, услышав слова «тягчайший государственный преступник», «посягательство на незыблемость трона», «изменник».

У Нестерова залегла на лбу резкая складка. Глаза глубоко запали. На давно небритых щеках вздрагивали мускулы. Нестеров раза два во время чтения обвинительного акта сжал кулаки. Полковник и на него мимоходом взглянул. Они встретились взглядами. У полковника задвигались брови, и он отвел свой взгляд.

Слова падали тяжело и невозвратимо. Штабс-капитан кончил, положил бумагу на стол, уселся на свое место.

Четверых спросили, признают ли они себя виновными. Все четверо по-разному ответили одно:

— Нет!

Полковник перегнулся к своим соседям, сначала к одному, затем к другому, посмотрел на часы, поморщился и сделал знак офицеру, сидевшему в стороне. Тот соскочил с места, вытянулся и сказал несколько слов. Он говорил бесцветные, ненужные, лишние слова. Это был защитник, которого все четверо видели впервые и который своим присутствием и выступлением должен был показать, что происходит настоящий суд, что людей судят по закону, а не расправляются с ними.

Суд длился недолго. Полковник еще раз посмотрел на часы. Еще раз перегнулся к своим соседям и что-то негромко сказал им. Потом он встал, и вместе с ним вскочили на ноги и оживились все остальные.

Глухим голосом полковник прочитал заранее заготовленный приговор.

«По указу его императорского величества... Гольдшмидта... Болотова... Нестерова... Осьмушина... к смертной казни через повешение...»

— Ваше... превосходительство... господа... — хриплым, изменившимся голосом крикнул Осьмушин и замолчал. Солдат, стоявший сзади него, схватил его за локоть и повернул к выходу. Нестеров протиснулся вперед и пошел рядом с Осьмушиным. И Осьмушин смутно почувствовал теплое прикосновение грубой шершавой руки к своей ладони...

Руки Матвея вздрагивали, выхватывая из маленькой кассы свинцовые буквы. Листовка была короткая, но пламя ее немногих слов опаляло Матвея.

Елена, сдвинув брови, готовила бумагу, натирала валиком краску на небольшом куске мрамора. Она знала содержание листовки, которую сейчас набирал Матвей. Она сдерживалась, боясь расплакаться. Казнь четверых, о которой говорилось в листовке, была чудовищной, нелепой, непереносимой. Потрясающее возмущение охватило Елену и стесняло ее дыхание. Она молчала. Она чувствовала, что слова сейчас не нужны, что словами не выразишь всю полноту чувств. В ее глазах застыла тоска, и она боялась смотреть на Матвея. Но, украдкой взглянув в его сторону, она заметила, как дрожат его руки, и, отложив в сторону валик, она выпрямилась и хрустнула пальцами.