Исаак Гольдберг - День разгорается

Задержанного повели вверх. Дружинник посмотрел ему вслед, прищурил глаза и зло сказал:

— Тоже храп! Даже штанов форменных не переодел!..

— Городаш?

— Он самый.

Несколько человек кинулись по лестнице за переодетым полицейским. Но их задержали:

— Не глупите! В комитете разберут.

Потапов засмеялся.

— Выходит, — обратился он к своим спутникам, — наши умнее полиции. Мы-то его благородию очки сумели втереть...

— Наш фарт.

Наконец, они выбрались на улицу. Там выстраивались широкой колонной демонстранты. Базар напротив казался пустынным и безлюдным.

Вынесли знамя и широкое красное полотнище с белыми буквами. Белые буквы дерзко кричали:

— Долой самодержавие!..

Этот безмолвный, но дерзкий крик плаката веселил и радовал. Запретные слова, которые еще совсем недавно появлялись только в напечатанных в подпольных типографиях прокламациях и произносились крадучись и с опаской, теперь вырвались открыто на улицу и громко звучат и их ничем не заглушишь. Так же, как ничем не заглушишь яркие песни, которые стали вспыхивать то здесь, то там в толпе демонстрантов. Песни звучали молодо и свежо, как молодо и свежо было все кругом: и необыкновенная взволнованность, и чувство опасности, и небывалая товарищеская связь совсем чужих друг другу, еще полчаса назад незнакомых людей. Серый октябрьский день светился скупо и буднично, но праздничны были лица и почти беспечны. Не было солнца, но в глазах сиял радостный свет и казалось, что день ярок и солнечнен, что на дворе не хмурая и студеная пора, заковавшая землю морозами, а сияющая, бодрящая весна.

Спутник Емельянова и Потапова разглядывал толпу, читал дерзкую надпись на полотнище, усмехался. В его усмешке были и удивление, и радость, и некоторое недоумение. В эти дни многое волновало и изумляло его. В эти дни раскололась его жизнь: где-то остались позади безнадежность, беспросветное существование и тупая покорность действительности.

— Неужто сковырнем? — спросил он Потапова, указывая на плакат. — Неужель ему хана приходит?

— Самодержавию-то? — переспросил Потапов. — Видишь, действуем!.. — Если не сдадим, так, конечно, сковырнем!..

— Вот и ладно!.. А то податься было некуды. Полное затмление жизни... Наипаче в деревне, крестьянству...

— А рабочим, думаешь, слаще? — вмешался Емельянов.

— Я не говорю... Всем туго. Только крестьянству у же нет. Так сузило, что хоть помирай... Главное, земля...

— Революция возвратит землю трудящимся, — назидательно сказал Потапов. — Рабочим — фабрики, а крестьянам земля!

Из собрания все выходили и выходили. Улица пред трехэтажным домом заполнилась людьми. Над толпою, как невидимые клубы горячего пара, волновался шум. Этот шум мешался с колокольным трезвоном, который не умолкал и о чем-то предупреждал. Но толпа не прислушивалась к нему и была захвачена своим настроением, своим делом. Те, кто стояли поближе к знамени и к плакату, стали выстраиваться в широкую шеренгу. По толпе пробежало:

— Товарищи, постройтесь по восемь в ряд!.. По восемь!

Всколыхнувшись, толпа суетливо стала строиться в ряды.

Емельянов в раздумьи поглядел на красное знамя, на строющуюся, оживленную толпу и нехотя напомнил своим товарищам:

— Все-таки пошли, товарищи, к своей дружине. Время!..

— Придется, — согласились те. — Айда!

Они выбрались из толчеи и стали отходить.

Демонстранты весело строились в ряды по восемь человек.

Галя шла и с каждым шагом в голове у нее отдавалась острая боль. Но она превозмогала ее и торопилась продвигаться вперед. Мысль о Павле томила ее. Бегущая в панике толпа, а затем казаки, которые мчались оголтело и опьянев от скачки, от возможности безнаказанно хлестать всех встречных, пустеющие улицы, — все это умножало ее волнение, ее стремление поскорее добраться до брата и, наконец, узнать, что с ним.

Она шла, не оглядываясь, не всматриваясь в окружающее. Ей надо было пройти несколько боковых улиц, свернуть на главную, пересечь ее и там она уже скоро доберется до переулка, в котором забаррикадировалась дружина Павла. Но когда она подходила к главной улице, оттуда донесся до нее невнятный гул. Ее охватила тревога. Она почувствовала новую опасность и замедлила шаги. Чем ближе подходила она к главной улице, тем явственней становился шум. Наконец, она отчетливо различила нестройное пение. Узнала мотив песни, разобрала слова.

«Гимн!.. Поют «Боже царя храни»!.. Значит, черносотенцы вышли все-таки на улицу?»..